Леонид Пантелеев - Верую…

Кто-то, конечно, думает. Есть, надо полагать, и у нас настоящие, преданные вере пастыри и архиепископы, болеющие душой за церковь и паству. Есть ли сейчас — не поручусь. Но — были. Был преосвященный Лука, архиепископ Симферопольский и Крымский. О нем упоминалось выше. Вскоре после смерти преосвященного его сын, профессор М. В. Войно-Ясенецкий рассказывал мне, как трудно жилось последние годы его отцу, как много сил уходило у него на борьбу — с одной стороны с властями, поведшими в ту пору фронтальное наступление на церковь, а с другой — «с попами», с мздоимцами, стяжателями, пьяницами… Этот князь церкви, хирург и лауреат Сталинской премии — бился за каждый храм, за каждого пастыря и за душу каждого прихожанина своей епархии. Есть ли на нашей земле сейчас такие? Не знаю. Есть о. Димитрий Дудко. Но это простой приходский священник, гонимый не только светскими властями, но и своим церковным начальством. Есть другие молодые священники — православные протестанты. Наверно, их гораздо больше, чем я знаю. Но речь ведь не о них. Речь о том, что нет у нас ничего похожего на то, что есть, скажем, в той же Польше. Нет мощной церкви, и не делается попыток обрести эту мощь. В лучшем случае церковь обороняется, а не наступает.

И все-таки — уже в который раз на этих страницах я должен сказать: могущество церкви должно иметь пределы. Пожалуй, я обмолвился, когда сказал о наступательной мощи церкви. Церковь должна быть сильной лишь настолько, чтобы надежно охранять, оборонять свои права и права своих чад. Наступление пахнет теократией, а всякое теократическое государство нисколько не лучше любой другой деспотии.

Посмотрите, что делается в эти дни в Иране! Исламская революция, возглавляемая духовенством и совершаемая именем Бога, пожалуй, самая кровавая из революций нашего столетия. Буквально каждый день революционные трибуналы выносят смертные приговоры. Душится сепаратистское движение курдов, туркменов, других нацменьшинств. Кто-то на днях заявил, что суды, преследования, революционный террор рассчитаны не на месяц-два, а на целых два года! Пока что судят и казнят деятелей шахского режима, но не сомневайтесь, дойдет очередь и до левых инакомыслящих, до атеистов, а может быть, и иноверцев. Происходит то самое, о чем я говорил и чего опасался, когда речь шла о теократической «доктрине» Игоря Огурцова. Здесь, в Иране, следование этой изуверской доктрине доведено до крайности. Утешаешь себя мыслью, что все это происходит в стране магометанской, но, во-первых, какое же это утешение, а во-вторых, разве мало знает история примеров, когда и в христианских государствах под сенью креста пылали костры?..

И все-таки — утешение.

Потому что инквизиция — это все-таки чудовищное искажение христианства, забвение его первых заповедей. <���…> Нам надо лишь очиститься, вернуться к истинному христианству или хотя бы стремиться к нему. А что такое «очищение» ислама, возвращение к его основным догматам и истокам, мы хорошо видим на примере сегодняшних иранских событий…

Но легко сказать — вернуться к истинному христианству! Ведь если говорить о нашем опыте, речь идет о стране, на 80 % дехристианизированной. При этом, как я уже говорил, большинство тех, кто считают себя православными христианами, не знают основ учения, к которому себя причисляют. А бывает и похуже… Сколько раз я встречал людей, называющих себя христианами, которые, однако, из всего Евангелия запоминали или прежде всего вспоминают — тот бич , каким изгонял Спаситель из храма торгующих. Для меня этот бич — проверка человека. Заговорил человек о биче — значит, души его еще не коснулся свет истинного христианства. В моем представлении эта история с изгнанием торгующих из сонмища — живая, трогательная черта человечности в образе Богочеловека. Как и некоторые другие подобные. С младенческих лет умиляет меня, хватает за душу видение молитвы в Гефсиманском саду… «Елои, елои, лама савахвани: еже есть сказаемо: Боже мой, Боже мой, почто мя оставил еси!»

Дух уныния, тоски, приступ отчаяния или вспышка гнева — такого очень немного в Евангелии, но всякий такой штришок — свидетельство неподдельности, невыдуманности всего того, о чем повествуют евангелисты.

Нагорная проповедь — вот основа основ, христианского учения. Те же, кто видит в Евангелии только бич или, скажем, свадьбу в Кане Галилейской, — исповедуют искаженное, нехристианское, неистинное христианство. Это — «христианство» погромщиков и тех, кто учил молодых христиан, будто не всякое убийство есть беззаконное убийство. К ним же я могу причислить и покойного Александра Введенского, первоиерарха обновленческой церкви. Этот борец за обновление, очищение православной церкви на диспуте с Луначарским утверждал, будто «нельзя себе представить более чудовищной клеветы на Христа, чем та, которой Христа опозорил Толстой». Тот же Введенский, высмеивая толстовскую проповедь непротивления, тоже не мог не вспомнить торговцев, изгоняемых из храма. Впрочем, что за христианин был Введенский и какими методами он не брезговал пользоваться, свидетельствует другой его парадокс, возглашенный на том же диспуте:

«Марксизм — это Евангелие, напечатанное атеистическим шрифтом».

С тем же успехом он мог, перевернув этот софизм, заявить, что христианство — это «Капитал» или «Коммунистический манифест», напечатанные шрифтом церковно-славянским.

Имел ли хоть какое-нибудь право этот самозваный первоиерарх, именовавший себя святейшеством и блаженством, ставить здесь знак равенства?! Если забыть, отодвинуть в сторону все издержки минувших десятилетий, то коммунизм (научный коммунизм, каким он представлялся его первооткрывателям) — это, может быть, и христианство, но христианство бездуховное, обезбоженное… Именно поэтому так непостижимо скоро и выплыл в этом антихристианском (если не антихристовом) «евангелии» на первое место «б и ч», появились «вышки», «попки», «стенки» и вместо любви во главе угла стала самая лютая, сатанинская, якобы классовая ненависть.

В принципе, конечно, может быть и даже должен быть христианский коммунизм. Но почему-то словосочетание не выписывается и не выговаривается. Христианский социализм — да, в этом есть что-то реальное, достижимое, и слова эти не пугают, не режут уха. Слово же «коммунизм», какие бы эпитеты к нему ни приставляли, настолько опорочено, так смачно и густо окрашено человеческой кровью, что вряд ли удержится в обиходе человечества. Если и быть ему, то только в истории, там же, где «инквизиция», «крепостное право», «невольничество», «Бухенвальд», «гестапо», «фашизм»…

Все это я говорю и даже не говорю, а уже долблю с таким упорным постоянством только потому, что мое сердце христианина чувствует , где выход и где опасность. Над каждым православным (и не только православным) храмом зримо или незримо должен стоять девиз: