Леонид Пантелеев - Верую…

…Теперь расскажу Вам немного о моей бабушке. Ходила она во всем черном; сколько я ее помню, руки ее были изуродованы ревматизмом, который не могли вылечить никакие врачи. Бабушка была немногословна, религиозна, объездила все святые места, не только русские, но и заграничные, была и в Палестине. Одевалась она скромно, и вот какой с ней был случай. Вскоре по приезде к нам была она в нашей домовой церкви и пошла приложиться ко кресту вслед за отцом. Но дьякон отстранил ее:

— Погоди, голубушка, дай господам пройти, не лезь.

Она отстранилась, а дома, смеясь, рассказала нам. Вскоре к нам пришли по обыкновению священник и дьякон и, узнав, как они ошиблись, были очень сконфужены.

Другой раз бабушка сидела на скамеечке у ворот. Была она, как обычно, в платке. К ней подсел дворник, и началась дружеская беседа. Через некоторое время подъехал мой отец, дворник вскочил, поклонился, потом присел опять, но тут бабушка объяснила, что ей нужно идти домой: сын приехал.

Дворник в испуге стал просить у бабушки прощения… Но она только смеялась. А отцу даже не рассказала об этом случае.

…Несмотря на материальное довольство, тоскливо мне было в отцовском доме: не хватало ласки, тепла, я часто плакала».

Из большого письма от 19.X.58 г.:

…И на этот раз читал и перечитывал Ваше письмо с глубоким волнением.

Правда, в этом письме я обнаружил какой-то пропуск. Рассказ о Ваших отношениях с человеком, которого Вы называете «комиссаром», начинается как-то с полуслова. Кто он, где, как и когда Вы с ним встретились и сблизились — об этом ни слона не сказано. Впечатление, что из письма выпали страницы.

А вообще — спасибо, что пишете мне, надеюсь, и в дальнейшем не оставите своим вниманием глубоко уважающего Вас и дружески расположенного к Вам

Жена моя, Элико Семеновна, кланяется Вам. Привет Вашему зятю.

Из письма от 24.X.58 г.:

«Дорогой А. И.! Только что получила Ваше письмо, крепко жму Вашу руку и прямо обняла бы Вас, как близкого, дорогого друга. Я ценю Ваше дружеское расположение. Мне подчас трудно бывает молчать, но, к сожалению, я давно не встречала человека, с которым можно было бы поговорить откровенно.

…Странное имя у Вашей жены — какой она национальности? Благодарю за привет, ее тоже приветствую и советую держать Вас в руках и построже.

О сыне мне писать больно. Но если уж пошла на исповедь — буду говорить всю правду до конца.

Кажется, я писала Вам, что меня глубоко задела передовая „Комсомольской правды“ „Мама“ и отклики на нее. Не удержалась, написала и я. И получила ответ. Писала я о ненормальных отношениях с сыном, не обвиняя его и не выгораживая себя, просила не печатать обо мне, но упомянула, что мне тяжело постоянно лгать всем, уверяя, что сын пишет мне часто, выдавать свои покупки за его подарки и объяснять это тянущееся годами невнимание занятостью по работе, служебными командировками и т. п. Да, это так, это — ложь (тут я и Вам лгала), и всегда после таких разговоров я теряю душевное равновесие.

Представьте же себе мое состояние, когда в ближайшем радиожурнале „Для женщин“ я слышу выдержки из своего письма и такой комментарий:

„Эта женщина живет в Воронежской области, но просила не называть ее, щадя сына. Так пусть этому сыну будет стыдно, пусть этот человек и его жена подумают, правильно ли они поступают…“

Но сыну, конечно, и в голову не придет, что это я.

От него, после очень долгого молчания, я получила на днях письмо. Оказывается, они получили от завода большую квартиру. Очень рада, конечно, теперь и у родителей и у каждого из сыновей отдельная комната, своя кухня, ванна… Но в письме — ни строчки о том, что я могу когда-нибудь приехать к ним в гости. Меня эта забывчивость больно кольнула. Когда был налог, он просил выслать справку, что я член его семьи, нахожусь на его иждивении. Вряд ли я смогла бы выбраться в З-ск, где живет сын, но — написать-то ведь он мог бы!.. У меня иногда мелькает мысль, не сторонится ли он меня (вернее, жена его) из-за моего социального происхождения? Но ведь он не скрыл от партии своего дворянства (что, между прочим, жене сильно не понравилось)…»

«В письме от 14.X. я рассказала вкратце историю двух неудачных моих романов… О том, как я отказалась от сытой, возможно, и праздной жизни в качестве жены директора, человека образованного, приобщенного к городской культуре, и выбрала бедного, полуграмотного крестьянина.

Вы спрашиваете: с чего это началось?

Как-то так случилось, что ко мне по вечерам стали заходить „на огонек“ хуторяне — посидеть за чаем у самовара, послушать газету, которая тогда была редкостью, побеседовать о сельских, всероссийских и даже мировых событиях.

Зашел как-то комиссар из соседнего ревкома. Я его уже знала, в волревкоме я вела занятия с желающими по русской грамоте. Но именно с этого дня, с этого вечера у нас и началось.

Надо помнить, что в то время, да еще в деревне, я была „белой вороной“. И мне он показался непохожим на других своих односельчан. У него было восточное, горбоносое и какое-то, я бы сказала, одухотворенное лицо.

Несмотря на все невзгоды и потрясения тех дней, в моей памяти они, может быть, самые светлые и самые теплые.

Да, наш роман не был идиллией. Мы часто спорили, он мне доказывал, что жизнь будет лучше, подтрунивал над моей религиозностью.

Фронт тогда в наших местах быстро менялся. В трудные для меня дни он тайком доставлял мне продукты, топливо. Было время, когда я скрывалась в его доме… А когда было трудно ему — он прятался у меня, хотя в то время нас разделяли 10 километров.

Когда село захватили белые, его арестовали в волости, потом переправили в город. Я поехала туда просить за него. Его отпустили.

Семья Лариона была из крепостных помещика. У этого помещика-генерала была охрана из черкесов, поэтому все коренное население этой деревни было ярко выраженного восточного типа. А Ларион как-то особенно выделялся своей „восточностью“.

…Иногда зимой он заезжал за мной, и мы катались, а ведь Вы знаете, как я любила быструю езду. Он был всегда внимательный, ласковый, заботливый ко мне и детям. Я не слыхала ни от него, ни у них в семье ругательства. Не было и грубого пьянства. Выпив, он сразу ложился и засыпал. Он часто цитировал мне „Огородника“, но писал он из рук вон плохо.

Это был надежный друг. Я до сих пор жалею, что из Крыма поехала к валдайской тетке, а не вернулась на Украину.

…Спасибо за привет зятю, но о моей переписке с Вами, а тем более о содержании этой переписки, я никому не говорю, даже родным. Почему? Не только потому, что я замкнута. Жизнь научила».