Леонид Пантелеев - Верую…

Из письма, не вернувшегося ко мне, сохранившегося в копии:

«Дорогая Н. С. Меня очень взволновало, тронуло, огорчило все, что Вы рассказали мне о Ваших отношениях с сыном, вернее, о его отношении к Вам. Когда же это началось? Каким он был в молодости? В детстве?

…Давно хотел я спросить Вас и о Вашем отце. Может быть, мне следовало перечитать Ваши старые письма. Возможно, в свое время я недостаточно внимательно их читал, что-то пропустил, но ведь я до сих пор не знаю, кто был Ваш отец. Его характер, внешность, характер Ваших отношений — я довольно хорошо представляю себе, а вот кем он был — не знаю. Непоименованное „значительное лицо“ из романа Андрея Белого, крупный сановник? По какому же ведомству? Просвещения? Финансов? Или ведомству учреждений императрицы Марии Федоровны? А может быть, он был военным? Где, когда, при каких обстоятельствах он умер? Простите, что с такой „анкетной“ прямотой спрашиваю об этом, но ведь меня интересует все…

…Вы спрашиваете, какой национальности моя жена. Она грузинка. Элико = Елена».

Из письма Наталии Сергеевны от 20.XI.58 г.:

«Как видите, я не считаюсь с Вами письмами, пишу, когда соскучусь и захочется поболтать с Вами.

Слушая как-то по радио передачу „Царь Федор Иоаннович“, я вспомнила спектакль в Новом театре — на Фонтанке, кажется. Я слышала тогда мельком из разговоров старших, что царь Федор будет загримирован под Николая Второго и будет играть в соответствующих тонах. Играл Северский, бывший певец, перешедший в драму из-за потери голоса. И верно, сходство было.

Затем мне вспоминается еще один спектакль, о котором было много разговоров и который несколько раз был запрещен. Это — „Иоанниты“, ставили его тоже в частном театре, где-то на Большой Зелениной улице».

Из письма от 1.XII.58. г.:

«Во-первых, очень Вам благодарна, что откликнулись на мою просьбу и прислали мне юбилейную закладку с Вашим фото, хотя бы и „приблизительным“.

Во-вторых, третьих, четвертых и т. д., благодарю за обстоятельное письмо. Буду отвечать по всем интересующим Вас вопросам, хотя и не исчерпывающе. Поясню: я не все факты, свидетельницей которых была, могу доверить бумаге — я Вам об этом намекала вскользь в одном из последних писем.

…О сыне Вам напишу в следующем письме — коротко не скажешь. Об отце же сейчас скажу совсем коротко: он — участник войны 77–78 гг., затем служба протекала в горах Кавказа — Ахалцых, Хунзах, горный Карабах. Не стерпел какой-то выходки какого-то князька и угодил в тот форт, где был Шевченко; сколько он там пробыл — не знаю. Там же, на Кавказе, женитьба на сельской учительнице, вызвавшая гнев отца. Отец его, боевой офицер времен покорения Кавказа, друг высокого тогда Ванновского. Отец деда служил в Измайловском лейб-гвардии полку, но дед мой не был помещиком. Наверное, родовое поместье перешло к братьям, подробностей же я не знаю.

Я плохо помню деда, но слышала, что он был деспот. Мой отец был крутого нрава, не терпел лжи, фальши, несправедливости, не умел гнуться, за что его то „выдвигали“, то „задвигали“. Закончив высшее образование, он был командирован во Францию, откуда вернулся с орденом Почетного легиона в петлице. Преподавал в нескольких военно-учебных заведениях, в двух Академиях, был членом Императорского Географического общества. За неосторожный отзыв об одном из дядей царя (о котором, т. е. отзыве, постарались донести) был переведен в Финляндию на более низкую должность. По возвращении возобновил научную и преподавательскую деятельность.

Помню такой случай: отца вызвали в один из дворцов экзаменовать кого-то из великокняжеских сыновей, а отец ворчливо замечает кому-то:

— А вопросы не привезли, о чем их спрашивать? А то спросишь, а он не ответит, вот и будешь виноват.

В революцию он был после ареста освобожден, получал пенсию в 150 руб. в месяц, уехал с женой на Кавказ — как он там жил и чем занимался, мне неизвестно: об этом позаботилась мачеха! Умер он своей смертью в 1929 году.

Повторяю: многое хочется передать Вам, может, и удастся.

Ваше письмо очень меня порадовало, рада, что Вы едете на съезд, то есть опять выходите „в свет“. А я кисну…

…Так как Элико Семеновна грузинка, то я приведу фамилии тех девочек, которые учились со мной в институте: Микеладзе, Андроникова, Кутателадзе, Дударова (осетинка)… Может быть, кто-нибудь из этих „девочек“ — ее мама, тетя или даже бабушка?

Андрея Белого я не читала. Надо будет прочитать. В минуты хандры меня успокаивает О. Генри».

Из письма от 18.XII.58 г.:

«…Больше всего я боялась вырастить из него баловня, о чем меня предостерегал еще мой отец. Родители мужа без меры баловали мальчика, считая его „вундеркиндом“, и без конца восхищались им. Я выросла в семье строгой (может быть, чересчур строгой), где проявление нежности, даже у женщины, считалось слабостью, к тому же я росла с раннего детства без материнской ласки и заботы. Я тоже чаще бывала сдержанна, неласкова. Сын пользовался относительной свободой поведения, выбора товарищей, но знал, что нарушать мои требования рискованно.

С сестрой они росли на ножах. Его будущую жену я узнала студенткой, я работала тогда в учебной части. Это была активистка, дельная, но с большим самомнением, привыкшая распоряжаться. Такой она и осталась. Когда я приезжала к сыну, всякое внимание его ко мне и заботу обо мне она принимала как личную обиду, устраивала сцены, вплоть до того, что швыряла в меня мои подарки…

Я уезжала, чтобы не мешать им быть по-своему счастливыми. Она же, однажды после моего отъезда, писала дочери, обрисовывая меня как черствую, неуживчивую… Писала, что я и в молодости не была хорошей матерью для детей. Вот эти последние слова она могла составить только из рассказов сына. Значит, это его мнение, значит, я и вправду чего-то не сумела. Может, и в самом деле надо было им дать отца, тогда я не была бы так поглощена борьбой за существование, могла бы быть больше и ближе с детьми!

Но — не течет река обратно…

…Года через два сын опять позвал к себе. Однако недели через полторы все повторилось, и я в тот же день уехала, прекратив переписку, и только через 7 лет, уже после войны, мы встретились, и пошло ни шатко ни валко…

Я Вам когда-нибудь перешлю его письма. Вообще я хочу ликвидировать свой архив, мои фото и другое — доисторическое. Если позволите, пошлю все это Вам. Для моих детей все эти письма и документы никакой ценности не имеют, для них все это — бумага, хлам, им они ничего не скажут — ни уму ни сердцу, а для Вас это — память обо мне или хотя бы в некотором роде документальное подтверждение моей автобиографии».

В этом же письме Н. С. писала: