Инна Александрова - Свинг

Тогда, в тридцать пятом, еще не было гитлеровских лагерей, а они, Фридманы, уже бежали. Бежали, потому что бывший белый офицер, а потом тапер в кинотеатре Алексей Козлов был заражен этой болезнью и угрожал, угрожал, угрожал… Угрожал не просто так, чуть запугивая. Угрожал по-настоящему. Поэтому следователь и посоветовал уехать. Маме было жаль расставаться с клиникой — профессор Нургалиев очень ценил ее способности и трудолюбие. Ну, а отцу на заводе сразу сказали: уезжайте. Отец отправился в Москву за новым назначением, и уже через месяц, наскоро сложив немудреные вещички, они уехали в Одессу.

Долго, очень долго вспоминали отец и мама Казань: это был город их молодости, любви, рождения ее, Фиры. Мама окончила Казанский университет по медицинскому факультету, отец — по химическому. Переезд из голодной Казани в теплую и сытую Одессу был, конечно, благом, но мама очень тосковала по клинике.

Одесса запомнилась ей ослепительным солнцем, которое приходило к ним через огромное «итальянское» окно. Окно выходило на бульвар Фельдмана, или, как теперь его называют, Приморский, на знаменитую Потемкинскую лестницу. Небольшую, но очень чистую белую комнату с высокими потолками, маленькую, но тоже белую кухоньку и белую-белую кошку Пушку видит она, когда вспоминает то время. А еще видит школу, учась в которой, не думала о своем еврействе, потому что евреев в городе было много.

Все несчастья начались 22 июня сорок первого. Она помнит этот день лучше вчерашнего: воскресенье, отец и мама дома. Включили приемник — у них уже перед войной был приемник — и вдруг: будет говорить Молотов. А потом страшное — война. Нельзя сказать, что это слово было совсем уж неожиданным. В воздухе оно носилось. Но люди не хотели верить, принимать всерьез, не хотели об этом думать. В двенадцать дня выступил Молотов, а в семнадцать маме принесли повестку: она, как врач, должна была немедленно явиться на сборный военный пункт. Собирались недолго — самое необходимое. Маленький чемоданчик. На сборный пошли вместе.

Последующие дни, до эвакуации, помнит плохо. Отец приходил поздно. С черными кругами под глазами. От мамы вестей не было. Еды тоже. Стояли длинные очереди. Говорили о немедленной эвакуации. Одессу начали бомбить.

Это было, наверно, начало июля, когда отец сказал, что договорился с соседями: они собираются в эвакуацию, возьмут и ее. Сам он должен идти на фронт, хотя у него есть бронь. Но он не может, не имеет права оставаться в тылу, когда мама на фронте. Поступит, как хозяин: вещи сдаст в ломбард, квартиру закроет. Она поплакала — очень страшно было оставаться без родителей. Потом смирилась.

Отец договорился с соседями — они уезжали — и посадил Дору Марковну, Риту и ее на теплоход. Через Новороссийск, Краснодар, Армавир и Минводы добрались до Баку. Здесь были несколько дней. Истратили последние деньги: есть все время хотелось. И вновь море. При сильнейшей качке теплоход доставил их в Красноводск. Снова поезд. Почти полный голод. Денег не было. Продать что-то из вещей тоже не всегда удавалось. А поезд все шел и шел, через Ашхабад, Бухару, Самарканд в Коканд. В Коканде наконец-то высадили. Началась эвакуационная жизнь.

Уже в дни долгой дороги она поняла, что Дора Марковна и Рита, старше ее на пять лет, станут теперь самыми близкими людьми. Так оно и случилось. Дора Марковна была архитектором. Никогда не расставалась с карандашом, альбомом и папиросой.

Со всем этим в войну было плохо, и Дора Марковна страдала. В своих альбомах рисовала она сооружения, украшенные смальтой. Это были очень красивые дома и дворцы. Картинки развешивали на стенах, где жили. Воплотиться в жизнь замкам-дворцам было не суждено. В Коканде архитектурные знания никому не были нужны, и Дора Марковна служила в какой-то столовой, где кормили эвакуированных, мыла полы, убирала посуду. Они с Ритой учились — Рита заканчивала школу. Их жилища постоянно менялись — пристроиться где-то основательно было невозможно. Спасало узбекское тепло. Чувство голода было непроходящим. Они очень поизносились: купить одежду и обувь было не на что. Тапки Дора Марковна шила из подаренных тряпок.

В сорок втором, в январе, случилось счастье: через военкомат удалось найти отца и маму. Пошли письма, которых ждали каждый день. Пришли денежные аттестаты, которые дали возможность заиметь всем троим по новому платью. Весной сорок второго Рита закончила школу. О дальнейшей учебе не могло быть и речи: негде и не на что. Поэтому Рита пошла санитаркой в госпиталь — дали рабочую карточку. Она, Фира, тоже все лето ходила в госпиталь — помогать. За это кормили.

В июле от мамы пришла последняя коротенькая открытка. Она помнит ее наизусть. «Дорогие мои, — писала мама, — я нахожусь на юге и воюю вместе с нашими доблестными краснофлотцами. Здесь такой ад, что если и вырвусь живой, ничего не смогу рассказать. Берегите себя. Ваша Юля». Такой была последняя мамина открытка, а от отца последнее письмо пришло в апреле. Аттестаты шли до конца сорок второго, поэтому долго думали, что отец и мама где-то в госпитале, ранены. И хотя весной сорок третьего было получено официальное сообщение, что оба пропали без вести: один под Керчью, другая под Севастополем, — ждали, очень ждали. Даже после войны.

В Коканде не ощущала антисемитизма. Горе — потеря родных и близких — коснулось почти всех. Заниматься выяснением, кто есть кто, видно, было недосуг, но зато уже потом, в Москве, слышала, очень часто слышала, что евреи не воевали, отсиживались в теплых местечках, берегли себя. Как больно и обидно было это!.. Полное сиротство давало право негодовать, а уж потом, в конце войны, когда прочла о варшавских евреях, согнанных в гетто, но не потерявших достоинства, считавших, что если умереть, то умереть с честью, в борьбе, — поняла всю подлость лжи, возведенной на ее народ. Они, эти уцелевшие евреи, тогда так наподдали фашистам, что даже польские газеты писали: героизм евреев в варшавском гетто войдет в историю, как пример неустрашимого мужества.

Евреи, призванные в армию, сражались ничуть не хуже других, а иногда и лучше, ибо взбесившийся вермахт не щадил никого. Да разве только немцы были уничтожителями евреев! Во Франции завели картотеку на сто пятьдесят тысяч евреев. Ее составили французы — правительство Виши. Составили, чтобы легче было найти и уничтожить евреев. После войны картотеку тщательно прятали. Французам было стыдно. Англичане засекретили более полумиллиона страниц британских перехватов немецких сообщений об уничтожении евреев. Британская элита не хотела слышать «еврейские вопли». Документы рассекретили совсем недавно. А что уж говорить о польских уголовниках, пособничавших немцам, об украинских, литовских, латышских, эстонских националистах, уничтожавших евреев сотнями. Даже белорусские полицаи «подсуетились». В сводках Совинформбюро никогда не говорилось, что на оккупированной территории, особенно на Украине, в Белоруссии, в Прибалтике, уничтожены евреи, хотя именно их и уничтожали. Остальных — выборочно. Ничего об этом не говорилось, чтобы не выделять евреев, не делать из них мучеников. А мучениками они были.