Инна Александрова - Свинг

А перед этим актриса сказала, что слова песни написал Михаил Исаковский и посвятил их какой-то Лиде. Ты очень внимательно тогда посмотрел на меня и немножко зарозовел.

Комсомольцем ты не был, потому что, когда надо было вступать — это было в Бауманском училище, — секретарем комсомольской организации был какой-то прохвост, с которым не хотел иметь ничего общего. А вот в партию вступить решил после освобождения Сталинграда: надеялся уйти на фронт. Думал, что хоть там, на фронте, дадут нормальную одежду и будут кормить. Был весь в чириях, изголодавшийся. Но тебя не отпускали: такого образования, как у тебя, ни у кого на заводе не было.

На фронт не взяли, но тобой распорядилась партия. Именно она тогда и много позже все определяла. Тебе пришло направление на учебу в Москву, в Высшую партийную школу.

Мы были уже очень привязаны друг к другу и расставались тяжело. Старше меня на шесть лет ты был, конечно же, намного умней и сказал тогда: «Лида, чтобы жизнь нас не разметала, давай распишемся. Так будет надежнее». Я согласилась. Но мы не стали близки: негде было, да и последствий боялись. Дома объявила отцу и матери, что вышла замуж.

Это было в конце сорок четвертого, а в сорок пятом, еще до Дня Победы, ты прислал мне, как жене, официальный вызов.

Я стала, наверно, хорошим экономистом, потому что с завода не отпускали, хотя вызов был оформлен аппаратом ЦК. Ты написал, чтобы я пошла к прокурору. Прокурор, вместо того, чтобы дать санкцию, только поиздевался. Пришлось идти в обком. И что интересно: этого прокурора через много лет встретила в Калининграде. Сразу его узнала, он меня — нет. Тогда решила напомнить ему о содеянном. Он тут же залебезил: ты уже был секретарем горкома партии.

До войны у тебя было жилье в Подмосковье и даже какая-то мебелишка: ведь окончил Бауманку в июне сорок первого и сразу был направлен на восьмой завод. У твоего товарища Толи Рыбчевского тоже была комната, и ему по возвращении из Молотова — теперь Перми — пришлось ее отвоевывать: в ней жили люди. В твоей комнате тоже жила семья из четырех человек, но ты не посмел их тронуть. Мы оказались под чистым небом, правда, койка в общежитии у тебя была.

Я приехала в Москву в сентябре сорок пятого, и прислонить голову было негде. Допоздна гуляли по московским улицам, а потом я шла в комнату отдыха на Ленинградском вокзале и там за рубль спала до восьми утра. Помыться можно было в бане. Постирать — нет.

Кто-то из ребят-москвичей, что учились с тобой, дали адрес, где сдавалась площадь. Комната оказалась в Сивцевом Вражке. Хозяйкой была уже немолодая Розалия Абрамовна. Комнатка — метров десять — располагалась окнами на асфальте, но какое же это было счастье! Теперь мы могли закрыть за собой дверь и остаться одни. Никого! Даже не слышно было шагов хозяйки в соседней комнате. Она была очень деликатна и внимательна. Я тоже старалась делать все, чтобы не нарушить порядка в квартире.

Розалия жила одна: муж умер в начале войны, а единственный сын, вернувшийся с фронта весь израненный, был каким-то большим начальником на сибирской стройке. Сын не был женат, и Розалия Абрамовна очень страдала. Сын присылал деньги, и недостатка в них у нее не было. Сдавала комнату, потому что одной было тоскливо.

Розалия не только сдала нам комнату, но и временно прописала меня. Она же и устроила на работу — в артель бухгалтером-экономистом. В ту артель, в которой сама когда-то работала. Артель пошивала мужские рубашки, и с каждым месяцем производство расширялось: москвичи за войну очень поизносились. Материал — довоенный — лежал на складах.

Оклад положили небольшой: тогда у всех зарплаты были невелики. Денег как раз хватало на оплату комнаты, а питались на твою партийную стипендию, но она тоже была маленькой. Уже появились в Москве коммерческие магазины и так хотелось чего-нибудь поесть просто вдоволь. В день, когда ты получал стипендию, шли в Военторг и покупали сто граммов коммерческой любительской колбасы, которую нарезали тоненькими ломтиками, и большой белый батон. Ух, как пировали!..

Это время в Москве — до ноября сорок шестого — вспоминаю как очень счастливое: мы любили друг друга, были молоды и здоровы, надеялись на будущее.

Наше окружение у Розалии тоже было интересным. Почти каждое воскресенье вечером приходили ее друзья — много пожившие и много знавшие, театралы. И начинались воспоминания, воспоминания, воспоминания… Мы сидели, разинув рты.

В августе сорок шестого забеременела. Вначале немножко испугалась: как и что дальше делать, ведь из Москвы на работу должны были куда-то отправить. Но и тут добрая Розалия успокоила: сказала, что, пока ты не устроишься на новом месте, могу оставаться у нее. И рожать буду в Москве. Нам сразу стало покойно. Беременность переносила хорошо.

Ты окончил школу в ноябре сорок шестого и получил диплом о втором высшем образовании. На распределении, хотя были места и в Подмосковье, тебя почему-то определили на «край света» — в Кёнигсберг. Город был срединной Европой, но он был не русским, и ехать туда мы боялись. Немцы, кто остался, кто не собирался никуда уезжать, кто настроился на жизнь и сотрудничество с Советской властью, были еще на местах. Сталин, правительство, конечно же, знали, что «освободят» эту территорию для нового заселения, и своих людей потребуется много. Однако ехать надо было: партийные решения не обсуждались.

Я решила быть вместе с тобой: разлучаться, бросить тебя одного в неизвестности было не в моих правилах. Провожали Розалия Абрамовна и Толя Рыбчевский. Он оставался в Подмосковье.

Ехали сутки. Ехали через Белоруссию и Литву, и если Белоруссия была разбита, покорежена, то Литва оставалась целехонькой. Почему так — тогда еще понять не могли.

На Калининградском вокзале никто, конечно же, не встречал. Вокзал был сильно разбит. Надписи «Konigsberg» торчали здесь и там. Было ощущение чего-то ненашего, хаоса, разгрома, поверженности. Мне было тягостно, но я не подавала вида: было жаль тебя. Что ты мог поделать?

Оставив вещи в камере хранения, ты договарился с каким-то парнем — «командиром» пикапчика, и тот повез нас в центральный райком партии. Как потом узнали, город был большим и поделенным на несколько районов. Один район от другого отделялся лесопарком.

День был хмурый, октябрьский. Пятница тысяча девятьсот сорок шестого года. Дежурный по райкому выписал тебе какой-то квиточек и велел шоферу — теперь уже райкомовского пикапчика — везти нас в общежитие, которое находилось совсем недалеко.

Дом, куда привезли, был трехэтажным, под черепичной крышей, но, как все дома здесь, побит пулями. Шофер объяснил, что снарядами битый — это посерьезнее. Таких домов стояли три подряд. Шофер еще объяснил, что эти дома у немцев предназначались для самых бедных. Наши взяли их под общежитие. Дома-виллы и дома с хорошими квартирами в сорок пятом уже были все захвачены теми, кто пришел с войсками, то есть военными, и теми, кто около них прикармливался. Во многих виллах и богатых квартирах все осталось на местах — даже еда на столе. Немцы убегали — в чем были.