Инна Александрова - Свинг

«Еврейский антисемитизм крайне гадок, — утверждала она, — ибо его психологической основой является не самоосуждение, а самоотчуждение».

Наверно, только это разделяло их с Евгением. Во всем остальном вроде бы было согласие. Так по крайней мере нам с Марией Алексеевной казалось.

Годы летели, не останавливаясь, а беда приближалась. Зимой восемьдесят первого Нина пожаловалась, что силы ее покидают — она засыпает даже в троллейбусе по дороге на работу. Что-то очень сильно болит в левом боку. Евгений проявил оперативность, потащив ее в свою литфондовскую поликлинику. Вердикт был однозначный — немедленная операция.

Стойко перенесла все Ниночка: ни стона, ни плача. Профессор Бухман, оперировавший ее, сказал: «Опухоль в левом сегменте левой почки. Большая: четырнадцать сантиметров. Злокачественная. Метастазы пойдут в легкие…».

Конечно, проговорил все это он Евгению, но Нина поняла. Ей не стали делать ни химии, ни облучения. Бухман объяснил, что, убрав почку, сделал все возможное, а пока нет метастазов — травить организм ни к чему. От дальнейшего процесса все равно не убережешься…

И до болезни Нина не была полной. Теперь от нее остались одни косточки. А главное — померкли глаза. Боли не мучили, но сил не было. Пришлось оставить работу: ей дали вторую группу инвалидности.

Несмотря ни на что, каждую свободную минуту я бежала в их дом, тем более что от горя Мария Алексеевна совсем сдала, а Евгений, объяснив, что ему надо работать, снял комнату.

Нина угасала, но ни словом, ни намеком не показывала, как ей худо. Только стала больше курить. Евгений появлялся и в час, и в два ночи, объясняя все срочной работой. Но однажды все-таки сорвался: проговорился, что вместе с ним «трудится» Алевтина Федоровна. Это была его новая молодая редакторша. Ни единым мускулом не выдала Нина своего состояния, а я кипела. Кипела и однажды даже решилась: поехала в издательство к этой женщине. Только напрасны были мои трепыхания. На призывы к милосердию и нравственности Алевтина ответила: «Нина Григорьевна смертельно больна. Должен же Евгений Михайлович подумать и о своем будущем…»

Да, говорила я себе, человек — невиданно хаотичное существо, сгусток противоречий, и разобраться в этом хаосе порой сложно. Да, человек старается избегать страданий, ищет удовольствий. Да, человек своекорыстен, и ни один хитрец не сравнится в хитрости с себялюбцем. Все так. Но где же, где же хоть горсточка, хоть капля жалости? Горький когда-то сказал, что жалость унижает человека, только это неправда. Жалость — то, что сделало обезьяну человеком, и невозможно не жалеть, если есть сердце. Все, абсолютно все рано или поздно нуждаются в жалости. И что вообще человеческого в человеке? Разум, воля, сердце. Разум у Осипова был, сила воли — не знаю, сердца — не было…

В начале марта стало совсем худо: температура подскакивала до сорока, нужно было колоть антибиотики, и Нина согласилась лечь в онкодиспансер. Я взяла отпуск. На несчастную Марию Алексеевну нельзя было смотреть. Евгений почти не появлялся дома. Он приходил почти каждый день в больницу, но это была обязанность. Он не хотел, не желал страдать после девятнадцати лет совместной жизни!..

Двадцать четвертого марта, как обычно, я пришла к Нине в девять. Она сказала, что чувствует себя много лучше, только глаза ее лихорадочно блестели. Поев чуть больше обычного, объяснила, что хочет спать. Спала долго, беспокойно, а проснувшись, попросила проводить на лестницу — покурить. Была очень слаба, но шла, твердо выпрямив спину. А уже в палате зашлась в кашле. Откинувшись на подушки, закрыла глаза. Я наклонилась к ней. Посиневшими губами она чуть слышно прошептала: «Только почему, почему так?..» Тоненькая струйка крови потекла из угла ее рта…

Хоронили и учителя, и дети. Плакали, очень плакали, а бедную Марию Алексеевну поддерживали с обеих сторон. Евгений, весь в черном, был строг и спокоен.

Только почему, почему так?.. Этот Нинин вопрос, как эхо, постоянно звучит для меня в пространстве все прошедшие двадцать шесть лет…

2008 г.

Теперь каждый день Вера Николаевна просыпалась ровно в пять. И засыпала-то не рано — в двенадцать, в час. Причина была одна: они с Николаем Степановичем стали бомжами. Нет, не в фигуральном смысле слова. В действительном. Возвратиться на Ленинский проспект и жить там уже не могли. Валентина сказала, что убьет их.

Сейчас октябрь, а случилось все в начале мая. До этого были придирки, неразговоры, но драк и крови не было. В мае стало жарко, и Валентина распахивала окно на кухне. Вера Николаевна попросила прикрыть окошко — была сильно простужена. В ответ — брань. Бранилась Валентина, как извозчик, несла всякую похабщину, не стесняясь своего мальчишки. Орала так, что почти глухой Николай Степанович услыхал и, выскочив из комнаты, стал защищать жену. За долгие годы совместной жизни он впервые видел и слышал, чтобы так обругивали и обижали его Веру. Он схватил зонтик и начал размахивать им перед Валентиной, и тогда высокая, сильная, крепкая женщина со всего маху толкнула старика. Николай Степанович упал. Кровь залила его лицо. Он рассек щеку об угол ящика. Никогда, даже в самые страшные времена, их не били. Теперь били. Били за то, что попросили прикрыть окно. Конечно, злоба накопилась не за один день, но теперь она выходила, выливаясь с ненавистью. Валентина прошипела: «Убью на фиг…» И они поняли — убьет. Убьет, потому что ненавидит, потому что мешают они ей, два старых старика, за которых некому заступиться. Их старость — одному девяносто, другому девяносто два — тоже против них. Некому за них постоять. Хотя нет! Тоня-то ведь сразу приехала. Приехала и забрала. Вот уж полгода, как они у нее здесь, в Апрелевке.

Теперь, когда Вера Николаевна так мало спала, но рано встать не могла — разбудила бы Тоню и мужа, она долго-долго думала и вспоминала, анализировала. Конечно, в Валентину вселился дьявол. Он — первая во зле тварь. В нем воплотилось все, противное Сыну Божьему. Зло не может корениться в бытии. Зло возникает и коренится в небытии. И, вступив на путь зла, люди становятся ближе не к Богу, а к зверю. Вот и Валентина уподобилась зверю, хотя и пребывает в человеческом облике. И мальчишка ее, Артур, таким же растет, а ведь было время, когда приходил он к ним в комнату, ручонками обхватывал за шею и шептал: «Я вас любу…»

Только раз за эти шесть месяцев приезжали они домой. С Тоней и Сережей приезжали. Одни не отважились. Теплые вещи надо было взять. Валентины дома не было, один Артур. За час управились. Как воры, потихоньку ходили по своей комнате и кухне. Будто не прожили здесь сорок пять лет.

Господи, что бы они делали, если бы не Тоня и Сережа! Мать и сын, как Валентина и Артур, но какие!.. Сами живут на двадцати двух метрах — десять и двенадцать, а взяли их, старых стариков. И молчат. За полгода ни слова упрека. Тоне только недавно купили они раскладушку. Хорошую раскладушку. А то ведь на полу спала, свою кровать им уступила. Значит, есть в жизни не только зло, есть добро, и оно противостоит злу. А еще в жизни есть закон страдания, и они с Николаем Степановичем хлебнули его сполна, но, наверно, не до конца. Наверно, предписано им еще. А ведь сказано: человек не должен причинять зло даже врагу своему…