Даниэль Кельман - Время Малера: Роман, рассказы

Он выпрямился. Овчарка уже не скалила зубы и даже не рычала. На него смотрели налитые кровью глаза. В последний раз. После всех этих лет — в последний раз. Собака, навострив уши, наклонила голову. И принялась есть.

А он развернулся, запустил руки в карманы и побрел к дому. Сирены еще гудели, то усиливаясь, то снова стихая; прислушавшись, можно было различить полицию и «скорую». В ближайшие дни наверняка придется поволноваться. Не исключено, что до него доберутся. В худшем случае он будет отнекиваться, будет все отрицать, и они ничего не докажут. Для отпечатков пальцев кирпич слишком шершавый. И вдруг он почувствовал свое превосходство над ними. Кошка прыгнула и попыталась схватить бабочку, но та вспорхнула и стала подниматься выше и выше, вспыхнула и исчезла на солнце.

Дверь была настежь, он вошел и остановился. Еще ощущалось тепло с улицы, и глазам потребовалось несколько секунд, чтобы настроиться на комнату: три тени, охваченные темным, поворачивались к нему, в полной тишине… Потом все прояснилось — всего-навсего родители и сестра. Они сидели за столом. Он посмотрел на сестру, улыбнулся и заметил, что она избегала его взгляда.

— Садись! — сказал кто-то, скорее всего мать.

— Да! — ответил он, еще мгновение продолжая стоять. Странный звук, похожий на плач, донесся с улицы: высоко и не совсем по-человечески.

— Чудно, — сказала мать, — это, должно быть, собака. Садись же!

И он действительно сел. Он будет выполнять то, что велят, пока, и останется здесь, теперь это не имело значения. Он сильнее их. Сильнее большинства людей, с которыми еще доведется встретиться. Он откинулся назад и сделал глубокий вдох, выдохнул и почувствовал вокруг себя ледяное сияние, власть и даже больше — священную власть. Они и не догадывались, ну а он-то знал наверняка: в жизни заключалось нечто Великое. Он по-прежнему улыбался, теперь это давалось легко.

— Чудесная погода, — сказала мать и что-то положила на тарелку. — В каникулы лучше не бывает! И утро выдалось великолепное, правда?

Он посмотрел на нее в упор, но она вдруг отвела глаза. Он взял нож и вилку; почувствовал, как холоден металл, как тверд и приятен. На секунду задумался, а потом сказал:

— Да, конечно. Ничего себе.

Паровоз пронзительно засвистел, и Крамер проснулся. За окном мелькали темные столбы устремленных к небу тополей, вдали виднелись пальмы, а за ними поблескивала полоска моря. Крамер сидел спиной по ходу поезда: деревья, попадая в его поле зрения, с бешеной скоростью проносились мимо, после чего движение их замедлялось и они постепенно растворялись в ярком свете. На темно-синем небе ни облачка, огромное солнце карабкалось к зениту; мягкими волнами поднимались луга на горизонте; виноградники надежно скрывались за дымкой испарений.

Теперь вагон был почти пуст. Перед тем как заснуть, Крамер все сетовал про себя на то, что ему не досталось места в тени. Но сейчас совсем другое дело: он поднялся и пересел напротив. Кроме него купе занимал старик — прислонившись головой к стеклу, он со свистом храпел. Еще — полная женщина, виднелись только ее затылок, волосы и мясистая рука, покоившаяся на ручке кресла, а наискосок от нее — белокурая девочка лет одиннадцати-двенадцати в летнем платьице без рукавов.

Крамер снова посмотрел в окно. Проезжали деревню: красные крыши, каменные дома, люди на проселочной дороге, старый грузовик перед шлагбаумом. Слегка покосившийся замок, снова тополя и пинии. Вот он, мир Бонвара.

Наконец-то. Свет Бонвара, деревья Бонвара, море Бонвара. Все это Крамер уже давным-давно знал, но только сейчас впервые видел своими глазами. Необыкновенные и волнующие чувства переполняли его, словно сам Бонвар создал мир за окном, и в определенном смысле так оно и было, ведь откуда бы взяться этому великолепию, как не от соприкосновения с его поэтическим гением! Закрываясь от ослепительного солнца, Крамер вытянул руку, но тут же снова опустил, чуть не вскрикнув от боли. Толстуха закрутила головой, девочка укоризненно на него посмотрела. Крамер почувствовал, как заливается краской. От стыда и обиды. Прострел мучил его со вчерашнего дня, с того самого момента, когда, разбирая в гостинице чемодан, он нагнулся, чтобы достать носки… «Проклятье, разве этим страдают не только старики?» — Крамер осторожно погрузил спину в мягкое кресло.

Послышался неприятный запах пота. Он поднял голову, увидел форменную фуражку, под ней усы: «Billet, sʼil vous plaot!» [2] Ваш билет, пожалуйста (фр.). .Крамер стал искать кошелек, где же он?… Ага, вот. Протянул человеку в синем билет, тот впился в него глазами на одну, две, три секунды… Крамера охватило беспокойство. Неужели что-то не в порядке?

Точно, случилось самое страшное. Контролер опустил билет, покачал головой и что-то сказал по-французски, но Крамер ничего не понял. Теперь даже старик проснулся и таращился на него. Кондуктор сделал недвусмысленное движение рукой: встать! Крамер повиновался и почувствовал слабость в коленях. Кондуктор показал на цифру — нарисованную на стене красную единицу, — потом на билет. Крамер понял и покраснел больше прежнего. Достал портфель из багажной сетки и направился во второй класс. Дверь вагона закрылась за ним, но он все же услышал, как кондуктор что-то сказал и как засмеялась девочка. В следующем вагоне толпились люди и стояла нестерпимая духота — кондиционер не работал. Крамер, скрючившись, пробрался к свободному месту и осторожно опустился на скамейку. Рядом обливался потом мужчина в майке, напротив, не обращая внимания на запретительный значок на стекле, курила пожилая женщина. Скамейка была жесткая, солнце нещадно палило. Крамер закрыл глаза.

По шуршанию бумаги и резкому запаху колбасы он понял: сосед разворачивал обед. От колбасы и сигаретного дыма, от покачивания поезда, жары и чавканья его подташнивало. Крамер снова открыл глаза, стало немного легче. В надежде, что поможет чтение, вытащил из портфеля книгу.

«Бонвар. Жизнь и творчество», автор — Ханс Баринг. На титульном листе — знаменитый портрет писателя, сделанный в 1960 году: белый пиджак, коротко подстриженная бородка и развевающиеся на ветру волосы. На заднем плане в дымке — группа деревьев и что-то синее, похожее на реку. Фотограф или кто-то рядом с ним, видимо, привлек внимание Бонвара: в глазах играли веселые искорки и угадывался неподдельный интерес. На обороте, над самой рекламой, — маленький снимок Баринга: очки и надменная улыбка. Крамер раскрыл книгу; страницы были загнуты, смяты и испещрены тонкими карандашными линиями, восклицательными и вопросительными знаками, разного рода подчеркиваниями.

Глава первая. Детство. 1908 год. В семье крупного промышленника, к тому же из гугенотов, рождается сын, Анри Бонвар. Окружающая среда соответствующая. Все как в романах с пыльных книжных полок: гувернантки, модные курорты, застывшие на фото позы — в матросском костюмчике и с плеткой, позже — домашний учитель.