Нэнси Хьюстон - Обожание

Я постучала в дверь, и Жозетта меня впустила. Она была смертельно бледна. Как всякая нормальная женщина, которой очень страшно и которая чувствует, что ее жизнь летит в тартарары. Она говорила очень тихо, так что я даже не узнавала ее голос, — это был голос насмерть перепуганной женщины. Она цеплялась за меня — в прямом смысле этого слова, — я чувствовала, как ее ногти впиваются в мою левую руку.

— Андре спустился в подвал после ужина, — сказала она, — будто бы решил там убраться… не знаю, что можно убирать в такое время… Я начала мыть посуду, услышала шум, и… он все еще там. Вот уже два часа, и я начинаю беспокоиться.

— Вы не спустились посмотреть? — спросила я для проформы. Мы обе знали, что произошла трагедия.

— Нет, — ответила она, — это глупо, но в подвале мыши, а я боюсь мышей. Вот я и подумала о вас, Сандрина. Подумала: Сандрина наверняка не боится мышей, эта женщина ничего не боится…

Вот именно — женщина. Думаю, она потому и позвала меня, а не доктора: я была женщиной. У меня мелькнула дикая мысль: это как роды. Она сейчас произведет на свет труп, и я нужна ей в качестве акушерки, только женщины допускаются в родильные палаты. Сравнение было совершенно дикое, ваша честь, признаю это.

— Пойдемте посмотрим, — сказала я очень мягко. И начала спускаться по лестнице впереди Жозетты.

Увидев лежащего на полу мужа, она вскрикнула:

— Боже! Это ружье моего деда! Должно быть, он хотел его почистить и оно случайно выстрелило. Андре, зачем ты взялся за эту работу? Ты же всегда ненавидел охоту!

Она снова вцепилась мне ногтями в руку, а когда я наклонилась над телом — автоматически, без малейшей надежды, — зашептала прямо мне в ухо:

— Спасите его, Сандрина! Вы можете, я в вас верю. Ну же, Андре, все будет хорошо, ты поправишься. Давайте, Сандрина, мы его оживим! Маленький укольчик, и… готово!

Когда жандармы наконец приехали, она все еще отказывалась поверить в смерть мужа. Хотела во что бы то ни стало уговорить их отвезти Андре в больницу…

ФРАНК

В тот день я ночевал дома: в февральские каникулы я оказался на мели, вот и остался у мамы. Меня разбудил телефонный звонок. Я бы легко заснул снова — привычка, клоун-развратник часто звонил среди ночи! — но моя мать так страшно закричала, что я окончательно проснулся. Вышел из комнаты и приложил ухо к ее двери. Она плакала. Задавала вопросы Сандрине, и я сразу понял, что случилось: отец Космо вышиб себе мозги. Не помню точно, какие именно слова я услышал, но ружье и рот точно прозвучали, и представил себе маленького сгорбленного морщинистого старичка, сующего в рот дуло…

ЛИВАНСКИЙ КЕДР

…те же самые губы, которыми он когда-то так страстно прижимался к моей коре…

ЭЛЬКЕ

На мою долю выпало сообщить новость Космо.

Я ощущала себя соединительным звеном между двумя жестокими силами: пулей, которая разнесла голову Андре, и болью, которая через несколько минут взорвется в голове Космо. В промежутке все было спокойно. Я поднялась и, несмотря на холод, распахнула ставни: полная луна стояла высоко в небе, освещая землю сквозь вату тумана. Я подумала об Андре и его былом поклонении лунному свету и шелесту деревьев.

Семь лет назад Космо дал мне свой парижский номер. Я впервые набрала его — очень медленно и услышала пронзительные гудки — пять, десять, как будто тишина отвечала: «нет» — пять раз, десять раз — нет, Космо нет дома. Где он пропадал? Он мог быть где угодно, но, как в тот день, когда я по наитию нашла Франка в подвале, этой ночью я знала, где искать Космо. Авиталь… Авиталь Блюм… Неожиданно легко я получила в справочной номер телефона его подруги-актрисы. И вот я, скромная деревенская официанточка, дрожу от холода среди ночи в своей постели и кручу диск телефонного аппарата, а за триста километров от моего дома, в многомиллионном мегаполисе, раздается звонок в квартире женщины, которую я никогда в жизни не видела, но чью историю знала во всех деталях: Лондон, Тель-Авив, общий невроз, ожиревшая собака, глазунья, летающий хлеб.

Авиталь поверила мне, когда я сказала, что это срочно. Она дала мне номер телефона кафе на площади Бланш, рядом с театром, где в тот момент играл Космо. Через пять минут я услышала в трубке любимый голос и смогла передать свое ужасное послание.

В ответ не раздалось ни звука.

Космо молчал так долго, что я испугалась, не стало ли ему плохо.

— Космо?

— Я выеду шестичасовым поездом, — ответил он наконец.

В его голосе я услышала страдание, он был неузнаваемым, бесцветным — говорят, иногда вот так седеют в одночасье от ужасного горя волосы. Сама я никогда ничего подобного не видела, ваша честь, но его голос навел меня на эту мысль.

Он повесил трубку прежде, чем я успела сказать, что приеду за ним на вокзал. Но я все-таки поеду. То есть я поехала на вокзал, простите, что так коряво выражаюсь, ваша честь, простите, что снова расстроилась, но перед моим мысленным взором все еще стоит лицо Космо: когда он вышел в тот день из вагона, его лицо было бледным, взгляд — отсутствующим, он словно бы постарел за одну ночь и выглядел намного старше своих тридцати семи. Пока мы ехали из среднего города в деревню, он не промолвил ни слова… за одним-единственным исключением. Я поносила Табрана за то, что новость о смерти Андре попала в газету — так, маленькая заметка, без деталей, — но мне было невыносимо молчать, и я обзывала репортера негодяем и жирной свиньей: он жирдяй, говорила я, потому что питается чужими несчастьями, он их обожает, они радуют ему душу, уверена, он ночи напролет просиживает в жандармерии, чтобы снимать сливки со всех катастроф. Я молола языком, забалтывала сама себя… но внезапно Космо перебил меня.

— Знаешь, — сказал он, — Табран бывал в Австралии…

И все. Больше он ничего не добавил.

Я была так ошеломлена, что заткнулась, чего он и добивался.

Когда я высаживала Космо у его дома, он на меня даже не взглянул.

Последовало трехдневное молчание.

Тем временем журналисты, вняв настойчивым советам нотариуса и мэра, приняли версию об инсульте.

Что ж, можно было сказать и так.

ВЕРА

Наконец-то пришел мой черед давать показания.

В день похорон Андре погода была ужасная — холодная, дождливая и ветреная одновременно, за гробом шли всего несколько человек. Стоя на краю вырытой могилы, замерзший красноносый кюре произнес несколько пустых слов о грехах усопшего, и я почувствовала, как в душе поднимается волна чудовищного гнева. Ничего не менялось, ничего, ничего! Мы потеряли Андре, но никто не произнесет нужных слов. Я оглядела собравшихся и заметила, что все выглядят старыми, уродливыми, унылыми и расстроенными… При мысли о том, что земное существование Андре заканчивается подобным образом, я окаменела от ненависти к Жозетте. В тот момент, когда гроб обвязывали веревками, чтобы опустить в могилу, я шепнула Космо несколько слов о том, что связывало нас с его отцом. И добавила — смерть моего несчастного друга развязала мне язык: он выбрал день смерти не наобум, 14 февраля ваша мать заперла его в Шезаль-Бенуа за то, что он полюбил меня.