Нэнси Хьюстон - Обожание

Но Андре был исключением из этого тысячелетнего правила. Поди разберись, как это удалось законопослушным крестьянским генам его предков выкинуть фортель по имени Деде. Совсем маленьким он уже ощущал тайную связь с цветами и насекомыми; вместо того чтобы поджигать слизняков и резать лягушек, как это делал ужасный сын Эльке, он наблюдал за их тонкой и загадочной природой, понимая, что ни одно живое существо не похоже на другое, он рисовал их на полях своих тетрадей и упоминал в вечерних молитвах. Он задавал отцу и дядьям тысячи вопросов: в хорошие дни над ним подшучивали, в плохие — награждали оплеухой.

Он рассказывал мне об этом.

Когда Андре исполнилось шестнадцать, его любовь к природе из физической стала метафизической. Огромной. Любовь эта была намного больше самого Андре, он не мог вместить ее всю целиком. Юноша догадывался, что жизнь, наполненная грязью, потом и заботами о стаде, была не единственно возможной и что у него, малыша Деде — сколь бы немыслимым это ни казалось, — есть более возвышенное призвание. Это призвание было в прямом смысле слова призывом , зовом, гласом неизведанного. И вот однажды безлунной ночью Андре покинул отцовскую ферму — с пустыми карманами и сердцем, разрывающимся от противоречивых чувств, — и отправился автостопом в столицу. Он понимал, каким ничтожным и незначительным будет чувствовать себя в Париже, но ему требовалось время и одиночество для размышлений, а именно этих двух вещей человеку хронически не хватает на ферме. Андре был маленьким, хрупким, но хорошо сложенным и пять лет зарабатывал на жизнь, служа официантом, лакеем и грумом в гостиницах и ресторанах. Ночи принадлежали только ему.

Он ни с кем не разговаривал, ни одному человеку не рассказывал о своих грезах. В хорошую погоду Андре, не ужиная, ехал после работы за город, чтобы побродить по лесам. Часами, иногда всю ночь напролет, в состоянии эйфории, граничащей с экстазом, он ходил среди деревьев, громко разговаривая с самим собой. Именно там, в лесах Фонтенбло или Шантийи, он яснее всего осознавал свое призвание. В те ночи, когда на небе стояла полная или почти полная луна, Андре мерещилось, что чей-то бесплотный голос обращается лично к нему. Ветви огромных дубов, вязов и каштанов казались ему руками, воздетыми к небу в знак преклонения и прославления, он словно бы слышал могучий безмолвный крик, исторгнутый таинственным сердцем леса. В такие мгновения весь мир приходил в движение на глазах у изумленного Андре: не только стволы и листочки деревьев, но даже облака трепетали, дрожали и струились к небу. Перед лицом этой красоты Андре часто заливался слезами от волнения и ужаса: он не только был свидетелем Богоявления в Природе, но должен был оповестить об этом весь остальной мир. Сияющая ночь обнимала исступленного любовника деревьев, он сливался с ними, его кровь уподоблялась живице, руки — веткам, ноги — корням. Как это возможно, что другие люди не чувствуют того, что сам он ощущает с такой остротой, не понимают, что они — часть чуда жизни, перед которым им следовало бы преклонить колени, вместо того чтобы предаваться пустым хлопотам, наступая друг другу на ноги, сутяжничая, сплетничая и вставляя ближнему палки в колеса?.. В сравнении с пронзительным безмолвием деревьев под луной людская суета казалась Андре гомоном птичьего двора. Порой он тихонько приближался во мраке к дереву, обнимал ствол руками, и из его груди вырывался крик — так он выражал благодарность и страх, что великая задача ему не по плечу.

Однажды зимой он пришел в конце дня в Ботанический сад и до закрытия прятался в кустах. Ледяной холод пробирал до костей, но он терпеливо ждал восхода луны, а когда ночное светило показалось на небе, подошел ко мне и начал вслушиваться в мои неясные шорохи и шепот. Андре весь день ничего не ел, наверное, у него кружилась голова, и лабиринт деревьев, залитых лунным светом, кружево голых ветвей, слабо колышащихся на фоне серебристого неба, таинственные голоса сада, царственно-спокойное величие ночи так его взволновали, что у него случилось странное видение. Он разрыдался и лишился чувств.

На следующее утро служители нашли полузамерзшего Андре и отправили его в Сальпетриер. Он очнулся, но ясность мысли к нему не вернулась, и врачи довольно долго продержали несчастного в больнице. Это было первое заключение Андре в психиатрическую лечебницу, ваша честь… и, увы, не последнее.

Двадцать лет спустя природа снова выкинула, играя в кости, необычный набор генов, и Шарль Филипп, больше известный под псевдонимом Космо, унаследовал не только физический облик своего отца, но и его страстное, неутолимое преклонение перед чудом жизни.

ЭЛЬКЕ

Я не знаю, каким был Андре в молодости, ваша честь. Некоторых людей очень трудно представить себе молодыми. Встретив на улице этого сморщенного старичка с безумным взглядом, бормочущего себе под нос нечто невнятное, вы вряд ли заподозрили бы в нем человека, считавшего себя в молодые годы духовным вождем…

Но вернемся к нашему повествованию. Расставшись с Космо в половине шестого утра на овеянном свежестью дворе, я медленно поехала по дороге, глядя на его отражение в зеркале заднего вида. Он стоял неподвижно, даже рукой не махнул на прощанье, и в моей памяти остался его образ на фоне освещенной солнцем стены амбара; долго, очень долго хранила я его, как бесценную старую фотографию, — я и сегодня помню его в мельчайших деталях.

Потом грунтовая дорога сделала вираж, и Космо вышел из кадра; зеркало потухло, как экран телевизора в конце фильма; эпизод закончился. Я добралась до деревни по узкой полосе дороги, тонкая лента времени перенесла меня в другой эпизод: я приехала домой, и Космо, как и обещал, сопровождал меня. Я сделала все, как он говорил, его слова предвосхитили мои жесты: повернула ключ в двери, нащупала выключатель, проверила спящих детей, выключила будильник… Потом разделась и, верите ли, ваша честь, ощущая рассеянный взгляд Космо на своем обнаженном теле, испытала первый за три года оргазм.

ФРАНК И ФИОНА

Мама!!!

ЭЛЬКЕ

Я поклялась говорить правду и так и поступлю, потому что правда Космо — это мое солнце; день за днем она согревает и освещает меня…

ЖОЗЕТТА

Мне невыносимо слушать эту женщину — она говорит так, как будто Космо не умер, так, словно его смерть не имеет никакого значения, так, будто это всего лишь мелкая деталь!

Он умер, мой Филипп! Мой единственный сын мертв , слышите, вы? Его убили , его больше нет !

ФИОНА

Вы, наверное, не понимаете, ваша честь, почему Жозетта так настойчиво называет своего сына Филиппом.