Степан Калита - Сполохи детства

То же самое, увы, произошло и с драматическим театром. Хотя я с большим интересом сначала внимал действию и диалогам, льющимся со сцены, но мама выбирала спектакли все сложнее, чтобы мое развитие в сфере искусства продвигалось как можно активнее. Дошло до того, что на моноспектакле одного известнейшего актера я встал из второго или третьего ряда (точно не помню) прямо во время действия и громко выкрикнул: «Какая чушь!» После чего быстро удалился по проходу. А он продолжил монолог — весь спектакль состоял только из его текста. Самое удивительное, что многие годы спустя я увидел этого актера в одной телепередаче. Он с грустью рассказывал, что вот уже десятки лет не делает моноспектакли, потому что в Москве один мальчик лет шести встал во время действия и, молвив: «Не верю ни единому слову, как старик Станиславский!» удалился. Так в его памяти трансформировался этот эпизод из моего детства. Мне жаль, что я отравил карьеру этого достойнейшего человека, но такова жизнь…

Поскольку я был самостоятельным мальчиком в свои шесть, я сел на трамвай и поехал домой, уже зная, что дома мама устроит мне скандал. Но скандала не последовало. Она продумала мой уход и поняла, что была не права, заставляя меня воспринимать слишком сложные взрослые спектакли. Тем не менее, «вакцинация культурой» продолжилась. Я уходил с оперы, разрывая программку в клочья. Я бросался прочь с балетной постановки, плюнув на пол от отвращения. Я едва не уронил скульптуру в музее естественной истории. И наконец добился права — не посещать с мамой культурные мероприятия.

— Ну и оставайся неучем! — заявила она.

— Ну и останусь! — упрямо ответил я.

Погружение в книги — вот что всегда было для меня главной «прививкой культуры», что развивало меня, формировало характер и делало личностью. Все остальное я решительно отвергал, перекормленный искусством до тошноты.

— Хотите в театр, девочки? — спрашиваю я иногда своих дочерей.

— Пап, мы лучше в кино… — Они у меня простоватые, если говорить откровенно. Но я не сильно переживаю по этому поводу.

— Ладно.

Я знаю, придет время — и им еще придется походить по театрам. Потому что приличные молодые люди в России (слава богу, мы не в США, где водят на стадион) пока еще приглашают девушек в театр — если, конечно, у них серьезные намерения. Помню, как я, молодой негодяй, водил девиц на один и тот же спектакль «Дон Жуан» в театр Моссовета, 12 раз, потому что билеты стоили очень дешево — и мне казалось — это отличный намек на то, как должны продолжиться наши отношения…

В драмтеатр водили нас время от времени и учителя. Для них это было настоящим кошмаром — попробуй уследи за неуправляемой толпой школьников. Для артистов — бесконечным ужасом. Для учеников — праздником жизни.

Помню, на одном спектакле происходила постельная сцена, и кто-то из хулиганов из параллельного класса крикнул на весь зал: «Да еби же ты ее, еби!..»

Тут же воцарилась тишина. Актеры сели на постели и уставились в зал, стараясь взглядами из-под насупленных бровей отыскать негодяя.

Между рядами уже пробиралась строгая учительница средних лет в роговых очках, которой было поручено проведение культ-похода.

— Я тебе поебу! Ох я тебе поебу!!! — хрипела она, стараясь при этом говорить шепотом.

Спектакль все же продолжился, когда нарушителя спокойствия (сейчас он был героем) за ухо вывели из зала. Но то и дело возникали смешки. Актеры реагировали очень нервно. Я заметил, что у главного героя подергивается глаз. А у актрисы трясутся руки…

Зато после антракта они вернулись веселые и продолжили действие с каким-то удивительным воодушевлением, словно не было этой отвратительной сцены — сейчас я думаю, за сценой оба накатили коньяка, грамм по сто пятьдесят, не меньше. Меня бы меньше, во всяком случае, не успокоили.

Мы с одноклассником и моим приятелем Максом Шмаковым (все звали его просто — Шмакс) пробрались за сцену перед третьим актом, и я слышал, как в гримерке артист вещает приятным баритоном:

— Ну, что поделаешь, ведь это же дети, Марго, ведь мы их, в сущности, любим. Хотя сейчас, признаться, я их где-то даже немножко ненавижу. И даже чуть-чуть удавил бы гаденышей вот этими самыми красивыми руками.

Марго при этом всхлипывала и жаловалась, что ее бросил какой-то Харитонов, а ведь она посвятила ему лучшие годы жизни, и что она не знает, что теперь она будет делать одна, когда из репертуара она вот-вот вылетит — и придется ехать в провинцию, чтобы хоть там играть что-то…

Тут распахнулась дверь. На пороге появился актер с бутылкой, зажатой в кулаке. Увидев нас, он грозно сказал:

— Подслушивали, я так и знал. Скажите, дети, а вы знаете, для кого в театре предусмотрен антракт?

— Для зрителей, — предположил Шмакс.

— Нет, мальчик, не для зрителей. А для актеров. Чтобы они успели привести себя в порядок. Немного отдохнуть… — Тут он отхлебнул из бутылки и спросил почему-то: — А вот ты, — он обращался к Шмаксу, — кем хотел стать в детстве?

— Водителем камаза, — ответил Шмакс. У него вообще были приземленные мечты.

— То есть дальнобойщиком, — обрадовался актер. — Почему-то я так и думал. Ты слышала, Марго? — закричал он, обернувшись. — Кого они к нам приводят. Мальчик хотел стать водителем камаза — а его в театр… Едешь по трассе, — он закатил глаза. — Солнце садится за горизонт. Рядом мелькают березки, сосенки. А вдоль дороги стоят одинокие девушки в чулочках. И их надо, обязательно надо, подобрать, согреть… Романтика дальнобойщиков. Ну а ты? — обратился он ко мне. — Кем ты хотел стать?

— Актером, — почему-то ляпнул я. — Хотя актером никак становиться не собирался. Я, вообще, тогда еще не определился с выбором. Но склонялся к мысли, что лучше всего быть писателем — сидишь себе где-нибудь на даче, отпустив длинную бороду, строчишь на машинке, и вокруг никого. Я жил с братом в одной комнате, он отвратительно играл на виолончели, и писательское одиночество представлялось мне пределом мечтаний.

— Актером?! — взревел наш собеседник. — Вон! Вон отсюда! Пошли вон из гримерки в зал, молодые люди! И нечего подслушивать о чем здесь говорят взрослые! — Он с грохотом захлопнул дверь. Я так и не понял, почему он вдруг так разозлился.

— По-моему, он пьяный, — сказал Шмакс.

Я пришел к тому же выводу. Мы еще немного побродили по внутренним помещением театра и, хотя было очень интересно, вернулись в зал.

Третий акт прошел еще задорнее и как-то очень быстро. Мне показалось, что слова актеры проговаривают наспех — лишь бы быстрее закончить. Затем они поклонились и быстро ушли за кулисы. Упал занавес…

На следующий день хулигану из «Б» класса в школе был такой нагоняй, что он, подозреваю, никогда больше не ругался матом на публике. К директору таскали его родителей, его фотографию повесили на «доску позора», и на три недели запретили посещать уроки физкультуры, которые он очень любил…