Линор Горалик - Половина неба

Родителей не было, я прошел в к себе в комнату в сапогах и стоял, не зажигая света, у окна. В холле щелкнул замок, за стенкой раздались голоса, засмеялись — вечер субботы, наверняка портвейн и, скажем, конфеты «Белочка», — а я стоял и смотрел на башни Юго-Запада, торчащие из замерзшего болота пятиэтажек, когда сквозь стенку добралось до меня L’Italiano Vero.

Я, конечно, не разбираю слов, sono l’russo, но это время итальянцев, — Тото Кутуньо, «Рики и Повери», Альбано и Ромина Пауэр, Пупо, — и я, хоть и не понимаю ничего, все равно знаю все слова наизусть, как мой папа знает про all the nickles and the dimes of his days, — но ему переводил я, плохо ли, хорошо ли, — а мне никто не мог ничего перевести, и я просто шевелю губами, повторяя слова, и даже не знаю, как она ложится на мой темный вечер в пустой комнате, эта песенка. Потому что я изнываю, чувствуя, что con troppa America для меня, и con troppa amore тоже. И не представляю себе, когда в следующий раз смогу сказать: «Boungiorno Maria», и ее gli occhi pieni di malinconia не идут у меня из головы, и присутствует еще что-то, что-то гораздо большее, чем Машкин отъезд, что-то, не имеющее отношения к аэропорту, дневнику, сигарете в замерзших пальцах, Виталику, сказавшему мне в автобусе, что он знал мальчика, который сам видел Саманту Смит — как будто хотел найти у себя какого-нибудь американского знакомого, пусть и знакомого знакомых, чтобы не было чувства, что его первая женщина улетела на пустой и страшный материк, но вдруг вспомнил, что и эта единственная его американская почти знакомая погибла, не долетела, — и осекся, как будто захлебнулся воздухом, сделал вид, что закашлялся. Если бы ее самолет падал где-нибудь над Москвой, то была бы секунда, когда она, возможно, увидела бы эту застывшую диаграмму безумного архитектурного эквалайзера — плато пятиэтажек, пики высоток, провалы дворов, я нащупал в кармане куртки гривенник и алтын, достал их, разогрел в кулаке, приложил алтын к затянутому морозным узором углу окна — образовался глазок, и я наклонился и заглянул в него, как если бы надеялся увидеть там совсем другую картинку.

В глазке была все та же московская ночь, улица, фонарь, аптека, и я вдруг почувствовал, что меня тянет наклоняться все ниже и ниже, как если бы к шее был привязан камень, я никогда и никуда не денусь отсюда, тот, кто рождается здесь, как правило, умирает здесь, и вся моя жизнь, скорее всего, пройдет за этим окном, никогда ничего не переменится, ничего, никогда, — я стоял, склонившись, и пики высоток начали вдруг размазываться и раскачиваться, а плато пятиэтажек пошло крупной рябью, и я заморгал, но слезы полились быстрее, потому что я понял, что мне не оставлено выбора — что именно любить, и поэтому я всю жизнь буду любить вот это, вот эту ледяную ночь, серую от снега улицу, мигающий лиловым фонарь, аптеку, в которой мама покупала грудной сбор, а папа, как я узнал спустя много лет — презервативы, отложенные в сторону ровно на три ночи, первые три ночи моей жизни. И сейчас я склонялся перед этим холодным, серым, колким пространством, мне предстояло научиться любить его — и я уже учился, сейчас, в эту минуту, сжимая в руке две монетки, ощупывая их внимательными пальцами, отпуская, сжимая снова.

— Лена, вот сюда, это для российских граждан очередь. Молодой человек, можно мы вот так сумочку поставим? Вот спасибо. Господи, какая очередь ужасная, если в Домодедово прилетать, так там весь этот паспортный контроль чик-чик и готово, ну, минут двадцать, а здесь стоишь-стоишь, стоишь-стоишь. Телефон работает у тебя? Набери давай его еще раз Сашу, а потом Летицких еще раз набери..

— Он говорит, что сеть перегружена.

— Я с ума сойду.

— Мама, ну перестань, ну с чего им там быть?

— Лена, ну мало ли с чего. Ну может просто так пошли, ну мало ли чего люди могут туда пойти, выходной день, ну что ты мне идиотские вопросы задаешь, а? Нам еще долго стоять? Ну что же это вообще такое, совершенно очередь не двигается, ну в такой день могли иметь уважение к людям, вон три кабинки пустые стоят, ну посадили бы туда кого-нибудь. Может, ты ему SMS пошлешь?

— Я пыталась, не проходит. Ну понятно же…

— Господи, скорее бы добраться до автомата, ну что ж это за ужас такой, почему тут нет ни одного телефона-автомата? Молодой человек, вы не знаете, тут есть какой-нибудь телефон-автомат или уже за паспортным контролем? Молодой человек? Тьфу черт, он пьяный, что ли, совсем, Лена, отойди, стань сюда ко мне. Может, надо кого-нибудь из пограничников спросить, какие новости, мы же четыре часа летели, ничего не знаем, что ж они нас мучают. Лена, а ну подойди вон, пограничники стоят.

— Мама, ну успокойся, сейчас мы пройдем контроль, позвоним, вон уже начали проходить.

— Двигай сумку за мной, давай, паспорт приготовь и как пройдем, сразу беги к автомату, там сейчас небось такая очередь будет стоять, что мы еще час не пробьемся. Набери Сашу еще раз.

— Мама, ради бога, успокойся, все в порядке, я уверена, ну перестань.

— Ты уверена, ты уверена, ты набирай давай.

— Абонент не отвечает или временно недоступен, попробуйте позвонить позднее.

— Это уже наш багаж ползет?

— Еще нет.

— Ты еб твою мать. Я как вспомню, так руки трясутся, ты понимаешь. Сестра мне звонит и говорит: ты понимаешь, мы почти пошли, а потом Женька говорит: слушай, Даш, такие деньги, может, ну его на хуй, лучше давай в цирк детей сводим, какого хрена им это, так они пошли в цирк. Ну ты понимаешь, вот буквально в тот день собирались и не пошли. А еще говорит: Ирина — это есть у нее такая подружка, такая баба, знаешь, с яйцами, еще со школы они дружат, так та вышла что-то два года назад за такого мужика кавказского, знаешь, с бабками, так к ней приехала мать с сестрой, и она их решила куда-нибудь сводить, а там деньги не проблема, это ж не Дашка моя, и они пошли гулять, дошли до самой кассы и выяснили, что Ирка забыла кошелек дома, так хотели возвращаться, а потом плюнули и вечером пошли на что-то другое. Пиздец что такое. А только ты знаешь, Миша, я тебе, пока нас никто не слышит, скажу. Я бы этим черножопым яйца поотрывал и в пасть засунул, но я тебе говорю: если народ до такого довести, он пойдет на все. Если все время на твою землю лезут, стреляют, если твоим детям жить не дают, так человека можно до такого довести, что он с автоматом на кого хочешь бросится, ты понимаешь? Я тебе скажу: шли бы они на хуй со своим Кавказом, отдать им этот ебаный Кавказ, пусть там делают, что хотят, они там друг друга перережут, это ж звери, они ж все равно по-человечески жить не могут, и пускай перережут, но это как говно, Миша: ты его не трогаешь, оно не воняет. Да ебаный в рот, мы получим сегодня наши ебаные чемоданы или они охуели вообще?..