Наталья Никишина - Женское счастье (сборник)

Девушка устало сидела возле зеркала. Благодетель ненавязчиво удалился. Степан взглянул на тонкий Мусин профиль, и все заученные слова из «фени» смешались в его голове. «Ксива», «бочата» и «пхень» потеряли смысл и значение… Но на певицу нужно было произвести впечатление! Степан почувствовал, что проваливает этот жизненно важный экзамен. Ни единой блатной фразы не выстраивалось в его возбужденном мозгу. И только вертелось «Я помню чудное мгновенье…» Муся выжидательно смотрела на него, и Степа взял себя в руки. Мысленно взмолившись автору бессмертной «Алисы» и Стругацким, он (была не была!) выдал импровизацию:

— Не тушуйте мой фотырь до схевы, но я чумырнулся от вашего бесподобного стреха!

Муся глядела на него с явным испугом и молчала. Степан громко сглотнул и продолжил, ощущая звенящую пустоту в груди:

— С тех пор как назюхал вас, барабаню затихлой шмугою… Слом кортанул в чалмане, когда вы явились на кист. Не отшмайте моих финтов! Зафрахтим на пару в топорях…

Пока Васильчиков произносил свой страстный и невразумительный монолог, испуг на Мусином лице сменился пристальным вниманием. Она, наклонив изящную головку, оглядывала его красивое, мужественное лицо. А он, уставившись в ее бездонные синие глаза, продолжал, сбиваясь:

— Мосты склеим, тартык запаяем… — После небольшой заминки в его голове вдруг слегка прояснилось, и он, вспомнив нужное слово, добавил: — Стрелку, стрелку забьем!

Муся молча, как глухому, закивала ему и написала что-то на листке бумаги. Уже выйдя из ночного клуба, Степан обнаружил на листочке адрес и время.

На следующий день ровно в 12.0 °Cтепан звонил в дверь квартиры, где жила любимая. Охапка белых роз закрывала обзор; когда же он наконец протиснулся в дверь, то увидел, что в прихожей стоит, глазея на него, целая толпа. В толпе были старики, дети, женщины с младенцами на руках. Обоюдное оторопелое молчание нарушил мальчик лет десяти, закричавший:

— Машка! Иди сюда, твой вор в законе пришел!

Покрасневшая Маша приняла из рук Васильчикова букет и шикнула на пацана. Васильчиков от испуга забыл про имидж и залепетал привычное:

— Мне, право, так неловко, я обеспокоил все семейство…

Тут мальчик опять закричал:

— Папа! Мама! Он говорящий!

Папа, заминая неловкость, протянул руку.

— Егор Петрович Морозкин, профессор консерватории.

— Очень приятно. Степан Васильчиков, доцент кафедры теории языка.

— Доцент — это что? Кличка? Или как там у вас принято, погоняло?

— Нет, произошла ошибка, я виноват, но я действительно работаю на кафедре…

— Маша, ты же говорила, что придет уголовник! А это — доцент!

Ситуацию разрешила мама, отправив всех за стол пить чай.

За чаем с изумительным земляничным пирогом выяснилось, что Маша Морозкина, выпускница консерватории по классу виолончели, никак не могла найти работу. А в семье было немало ртов. И Маша нашла себе прибыльное занятие. Точнее, ей помог найти его «профессор». Да-да, знакомец Васильчикова из ночного клуба оказался всамделишным профессором, специалистом по уголовному праву. И была у него страсть — собирание блатного фольклора. Он помог Маше с репертуаром и нашел работодателя из своих клиентов.

Надо ли говорить, что уже в конце лета Степан и Маша справили свадьбу. Сидя тихой летней ночью у раскрытого окна, прелестная невеста попросила жениха:

— Степушка, скажи мне что-нибудь, как тогда. Про любовь! Ну пожалуйста!

И Степан нежно и бархатно прошептал ей на ушко:

— Я тебя голдымаю вкрест… Моя королева шансона, моя прикурная краля…

И теплая ночь укутывала город, и шептали что-то ветви деревьев, и доносился из какой-то машины невероятный голос Муси Отморозкиной…

«Блаженная Фекла» — так я назвала ее про себя, как только увидела. Она стояла на крыльце в телогрейке и калошах на босу ногу. И эти тонкие белые ноги неприятно бросались в глаза. Еще я сразу заметила странный, ни на что не похожий цвет ее глаз — прозрачно-зеленый, а также застывшее на лице отрешенное выражение, как будто она смотрела только сквозь и за…

Девица пошла впереди нас в избу, и движения ее плохо угадываемого под одежками тела были легки, как у нехищного зверя, без скрытой ярости, только с грациозностью.

— Сука! — произнесла я одними губами и тут же спохватилась. — Господи, прости… — И, плюнув на все со свободой и ненавистью, заключила: — Сука.

Потом я оглядывала комнату с низким потолком, цветастым пологом, печью, занимавшей большую часть пространства. Все это напоминало мне какие-то картины передвижников из старого учебника по истории… Не хватало только люльки, висящей под потолком, а так сходство было бы полным. Все это время я двигалась за ней следом, а Хан стоял возле самой двери и глядел на нее. Глядел с таким потерянным и одновременно счастливым видом, что мне захотелось в третий раз сказать свое «Сука!», и желательно вслух.

Через полчаса моего глухого молчания и сдавленных вопросов Хана, а также еле слышных ответов нашей красавицы явился папашка. О! Это была та еще птица. Понятно стало, от кого унаследовала дочка свои отрешенные зеленые глазищи. Этот тоже смотрел сквозь и вдаль. Только глаза у него были светло-карие. Длинные, с проседью, волосы были собраны в хвост, на лбу красовалась повязка, то ли древнерусского, то ли индейского вида.

В застольной беседе судьба папочки выявилась весьма сложной и извилистой. По некоторым пунктам ясности так и не возникло. То ли он закончил три института, то ли учился в трех институтах. Весьма туманны были и его рассказы о похождениях в Азии и военных действиях в Приднестровье, куда он якобы отправился, уже будучи отцом «блаженной Феклы», то есть Алисы. Конечно, как восемнадцать лет назад назвал бы дочку папаша из рок-тусовки, с психоделическими бреднями в мозгах?

Алиса совсем какую-нибудь Алису не напоминала. Скорее Олесю или Аленушку. Нестеровскую девочку. С прямыми русыми волосами оттенка липового меда, с тонким прямым носом, кротким наклоном изящной головки. Красавица она была настоящая, без подделки. И что поражало — никакой этой нашей белобрысости, курносости, розовости. Брови тонкие, нервные… ноздри вырезаны чутко… кожа, чуть золоченная солнцем… Она еще у порога скинула похабные калоши и бегала по плетеным половичкам в легких чуньках, собирая на стол.

Несмотря на всю свою отрешенность, хозяин блистал перед заезжими гостями знанием столичных реалий и богемного житья-бытья. Я в душе посмеивалась: нашел кому про тусовки рассказывать! Хану все эти россказни до одного места. А вот я как раз по тем же местам когда-то отиралась. Даже пару общих знакомых нащупали… На столе появились поблескивающая самогонная бутыль, огурчики соленые, грузди, опята. Картошечка, варенная под парком и в укропчике обвалянная. А еще окорок из дикого кабана, лосятина. На этом фоне наше привозное изобилие смотрелось не так уж роскошно. Коньяки, вина, конфеты, колбасы…