Захар Оскотский - Зимний скорый

Григорьев сперва испугался (все-таки, служебный телефон), потом ощутил безразличие: подслушают так подслушают, черт с ними! Хотя прослушивали, кажется, только междугородние разговоры.

Марик морщился, как от зубной боли:

— Ничего у нас толком не умеют, даже войну затеять! Я давно подозревал, что они войну устроят. Ядерную побоятся, в ядерной им самим не уцелеть, а так, среднюю, чтоб всё на нее списать. Но уж в такую бездарную войну влезть… Кретины, кретины!

Вышли с Алёнкой из цирка на улицу. Надо было о чем-то говорить, но Алёнка молчала. Молчание у нее было не напряженное, а спокойное, доброжелательное, как когда-то у Нины.

Хотелось узнать у молчаливой девочки, как ей живется при новом мамином супруге, что в этой семье вообще делается, как Нина ведет себя дома, о чем там говорят?.. Господи! Разломные, грозовые события в мире, а его занимают такие мелочи! Зачем, почему? Ведь он и не хотел бы, чтоб Нина к нему вернулась.

— Тебе понравилось представление?

— Да, хорошо, спасибо.

— А ты видела, как они сундук для фокусника устанавливали, чтобы попасть на люк? Ты, наверное, не поняла.

— Почему? Я всё поняла. Ну и что? Если им надо. Они же хотели, чтобы фокус хорошо получился.

— Разве это фокусы! Я вот, помню, видел еще отца Кио. У него, представляешь, был фокус: говорящие головы. Сперва выходили люди как люди, дурачились, мешали фокуснику. Он их прогонял с арены, и как будто в наказание тут же выкатывали их головы на подставочках. И головы сердились, шумели, требовали, чтоб их расколдовали обратно… А клоуны были какие! Один Борис Вяткин чего стоил! У него была собачка Манюня… Тебе интересно? Хочешь, чтоб я рассказывал?

— Мне интересно. Я слушаю.

Они шли по улице, он держал Алёнку за руку на расстоянии, как принцессу, и говорил, говорил, его словно прорвало. Нежность к ней, отчаяние от своего нелепого родительства — всё выплеснулось в этой внезапной говорливости.

(Ноющие клеточки памяти раздражал лысоватый майор с военных сборов. Снова и снова пытались его расспрашивать об Афганистане, а он только что купил «Жигули» и ему хотелось говорить о машинах.

— Трех водителей бойся, — рассуждал он, прохаживаясь перед аудиторией с коротким и широким ножевым штыком от «калашникова» в руках. — Как заметишь, скорость сбавляй, дорогу давай, чтоб только их черт подальше унес! Первое дело — таксисты, они гонят как бешеные, деньги стригут, им скорей одного пассажира скинуть, другого подхватить. Потом — военные машины, там сопляки девятнадцатилетние за баранкой. А третье — что? — майор похлопал лезвием штыка по ладони. — А третье — баба за рулем!)

И неожиданно для себя Григорьев тоже заговорил с Алёнкой о машинах:

— Смотри, все новые машины — квадратные, безликие. А раньше, когда я был мальчишкой, все машины имели свои лица. Они нам казались живыми! Фары — глаза, решетка радиатора — нос и рот. Вот, видишь: стоит старенький «Москвич» из моего детства, сохранился, молодец. Глазки близко поставлены, мордочка грустная, застенчивая. Если увидим, покажу тебе «Победу» — у нее выражение спокойное, добродушное. Были «ЗиМы» — такие важные морды. Были «ЗиС-110» — это уж совсем большие начальники, у них широко расставлены глазищи, смотрят на всех презрительно…

Вдруг спохватился, что Алёнке скучно, ей не понять, да ему самому не объяснить, как это было, когда по улицам домашнего Ленинграда ездили живые автомобили. Ностальгия по детству? Для ребенка мир всегда устроен разумно?

А вот для Алёнки мир неразумен и сложен с самого начала. Мама живет с чужим дядей. Родной отец какой-то странный, и видит она его раз в несколько месяцев.

— Мне холодно, — сказала Алёнка. — Я хочу домой.

1980-й. Трещины, расколовшие мироздание, расширялись уже на глазах. Обломки монолита с нарастающим гулом приходили в движение. Где-то за тысячи верст дымился и истекал кровью Афганистан. Из газетных сообщений ничего невозможно было понять. В программе «Время» изо дня в день показывали одну и ту же площадь в центре Кабула с улыбающимися афганцами. Но что-то прорывалось, прорывалось. Резнул случайно услышанный в электричке разговор двух офицеров, немыслимый еще год назад: «А у бээмпэшек наших броня в полсантиметра, из автомата пробивается. Очередь зажигательными — и братская могила на десятерых. На кой черт этих консервных банок столько наклепали, для парадов? Как будто опыта Отечественной не было!»

В Иране исламские фанатики захватили американское посольство со всем персоналом. И мировая сверхдержава билась в истерике, не в силах ничего изменить.

В Польше творилось нечто немыслимое для социалистического лагеря. Там объявился какой-то независимый профсоюз «Солидарность», всю страну сотрясали его забастовки, беспомощно метались и одно за другим сменялись правительства.

Внезапно умер Высоцкий, и это тоже отозвалось болью разлома эпохи. Ушел тот, под песни которого люди их поколения выросли и жили.

А на улицах портреты Брежнева смешались с изображениями олимпийского Мишки.

В 1980-м, впервые, вышли в сборнике «молодых писателей» (толстая книга, почти два десятка авторов) два коротких григорьевских рассказа. Купил и притащил домой сразу дюжину экземпляров, хотел раздарить. И только потом сообразил, что дарить собственно некому. Ну, отвез книжку отцу в кардиологический санаторий в Сестрорецке. Ну, Стелле и Димке по книжке вручил, да еще Марику. Вот и всё. Больше никому дарить и не хотелось.

Отец прочитал, хмыкнул:

— Ничего, нормально. Инфарктникам нашим показать не стыдно, какой у меня сын. Времени-то много на писанину тратишь?

— А что?

— Да я всё жду, когда ты, черт неприкаянный, по-нормальному женишься и внука мне нормального родишь.

Димка, прикативший на выходные, тряс его за плечи:

— Что ж ты молчал, глобус ты эдакий?! А ну, ставь бутылку, писатель! Послушай, я тебе таких историй с нашей спецкомендатуры порасскажу, накатаешь романею — у-у — «Графа Монте-Кристо» заплюешь!

Стелла только целовала его и приговаривала:

— Умничка, умничка! Всегда в тебя верила!

А Марику Григорьев дал кроме книжки еще рукописи нескольких рассказов и стихи. Марик не проявил ни удивления, ни возбуждения:

— Неправды не пишешь, молодец. Скользишь на недосказанностях. В общем-то, кукиш в кармане.

Слышать это было тяжело, хоть на Марика он, конечно, не мог обидеться. А тот продолжал, спокойно и безжалостно:

— Подумай сам, чего ради мучаешься? У писателей два побуждения к творчеству: жажда славы и жажда власти.

— Что-о?

— Ну, подсознательные, подсознательные побуждения. Психологию надо изучать, вот главная наука! Исходных мотивов человеческого поведения всего несколько, все простейшие, как постулаты у Евклида. Ладно, жажды славы у тебя, может, и нет, не в структуре твоего характера. А жажда власти — конечно. Ты вдумайся: для чего пишешь? Чтоб мысли свои людям сообщить, чтобы они твоему внушению поддались и хоть чуточку изменились, как тебе хочется. Значит, власти над ними желаешь! И выходит, на донышке, под всей благородной пеной, мотивы у тебя те же, что у каких-нибудь презираемых тобой властолюбцев.