Захар Оскотский - Зимний скорый

— Эк куда хватил! — Григорьев всё же обиделся немного. — Да ты поверь, Тёма, я согласился бы, чтоб мои книжки под чужим именем выходили, чтоб гонорар не платили, только бы всё печатали.

— Отлично! — сказал Марик. — Вот, сам же подтверждаешь. Ты и бескорыстен, и на безвестность согласен, лишь бы тебе позволили мозгов людских достигать. Это как у Ришелье, помнишь, был «серый кардинал»? Тихонький такой, в заплатанной рясе, веревочкой подпоясанный. Ходил по стеночке, глаз не поднимал. Ему тоже ни славы, ни богатства не требовалось. Его сознание тешило, что это именно он всей Францией правит.

— Да ну тебя!

— Нет, нет, не обижайся! Я как друг говорю. Ты в самом деле подумай, стоит ли мучиться? Главное, при таком мотиве результата быть не может. Сколько великих писателей до тебя добру учили, ну и что? Лучше люди стали?.. Ей-богу, зря ты, зря. Годы-то уходят. Самая правильная для нас теперь философия — устроиться так, чтобы и нам от людей и людям от нас поменьше беспокойства. Комфорта хочется, чтобы уж с горки-то с комфортом ехать.

Григорьев не мог понять, шутит Марик или говорит серьезно. Тот сидел — спокойный, сухонький, черные щеки похудели и втянулись, черные блестящие глаза смотрели невозмутимо. Впервые Григорьев заметил, что черная каракулевая шевелюра Марика поредела, просвечивают беловатые проплешины.

— Вот я, — рассуждал Марик, — я репетиторствую, добираю сколько мне надо для комфортной жизни, больше ни на что не претендую.

Григорьев слушал, слушал и наконец не выдержал:

— А ведь ты всё врешь, Тёма!

— Что — вру? Что репетиторством занимаюсь?

— Да нет, ясно, что занимаешься. А вот всё прочее — насчет комфорта, насчет моей жажды власти… Не будем ни ты, ни я, ни Димка тихой, комфортной жизнью довольны, хоть власти при этом ни мне, ни тебе, ни ему не надо. Мало нам будет спокойной жизни, хоть нас золотом осыпь!

Марик запнулся. И вдруг согласился неожиданно легко:

— Мало! — он даже головой кивнул: — Мало, конечно! Только вот, что нам нужно?

Лектор из райкома выглядел как-то непривычно. Нет, он нисколько не постарел, но его круглое лицо, напоминавшее колобок с глазами-изюминами, утратило застылость печеного теста, в нем прорезалась живая мимика. В хорошо поставленном голосе перекатывались яростные нотки. Пожалуй, впервые за много лет это было не наигранное, а искреннее возбуждение:

— …С чем подходим к очередному съезду?! Что несем на алтарь отечества?!

В парткабинете было холодно, за побелевшим от инея окошком стоял морозный февраль 1981-го. Через несколько дней в Москве должен был открыться XXVI съезд КПСС, и на улицах выросли уже щиты с плановыми цифрами очередной пятилетки: приросты по стали, нефти, углю, квадратным метрам жилья и тоннам зерновых.

— Когда-то был энтузиазм, — ярился лектор, — кидались занимать очереди в военкоматы! А теперь энтузиазм — кидаемся занимать очереди в ювелирные магазины!

Да, верно, — подумал Григорьев. — В какой город ни въезжаешь на утреннем автобусе из аэропорта, — в Минск, в Киев, в Куйбышев, в Новосибирск, — везде одно и то же: если увидишь на пустынной улице дожидающуюся открытия магазина очередь, значит, там ювелирный. Еще несколько лет назад такого не было.

— …Фарс, бесстыдный фарс! — лектор уже клеймил новоизбранного американского президента. — Во главе мировой державы встал бездарный актеришка из вестернов. Ковбоев и шерифов играл. Все-то его роли: прыгает на коня, либо спрыгивает с коня.

По рядам прокатился смешок. Лектор нахмурился:

— А вы знаете, что этот Рейган велел своим экспертам проанализировать ситуацию в нашей стране? И те доложили: Советский Союз, как великая держава, ДОЖИВАЕТ ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ…

По рядам пронесся и угас тихий стон. Воцарилась испуганная тишина.

Лектор взметнул руку:

— Понимаю ваше возмущение, товарищи. Но этот бред делом придется опровергать, делом!

Похоже, он не притворялся, его действительно трясло от ярости:

— Этот Рейган — выродок хуже Гитлера! Он говорит: коммунисты не верят в бога, не верят в загробную жизнь, поэтому их надо уничтожить! Но ничего, ничего… — ненавидящий голос зазвенел острым металлом: — Есть закономерность: ни один президент США, избранный в год, который оканчивается нулем, не просидел положенный срок, либо умер, либо погиб. Вспомните: Линкольн, Рузвельт, Кеннеди. И этот погибнет!!

Слушатели недоверчиво зашевелились.

Что за дичь? — подумал Григорьев. — Ну, Кеннеди, избранного в шестидесятом, убили на первом сроке, верно. А насчет Линкольна и Рузвельта — вранье. Линкольна выбирали дважды — в тысяча восемьсот шестидесятом и в шестьдесят четвертом, первый срок закончил благополучно, застрелили на втором. А Рузвельта в девятьсот сороковом году избрали не в первый, а в третий раз подряд, и умер он не на этом сроке, а на следующем, снова переизбранный в сорок четвертом.

От слов лектора в самом деле повеяло чем-то жутковатым. Ведь лектор, какой ни есть, а представитель власти. До чего ж мы докатились, если уповаем на такую дешевую мистику! Фантасмагория… И всё — вот так, буднично.

Хотя, вообще всё буднично. Димка в тюрьме. Марик вместо своей науки занимается черт знает чем. У самого — развалилась семья, отняли любимую работу, рассказы возвращаются из журналов с идиотскими рецензиями. И всё — просто, обыденно, тихо.

Но тишина взорвалась. В марте 1981-го ему на работу позвонила плачущая Стелла:

— Димочка разбился! На машине-е!

А у Григорьева, как всегда, стол был завален телеграммами и письмами с заводов, по местному телефону трезвонили из цехов и с испытательной. Беги туда, беги сюда, голова кругом. В первый миг даже всплеснуло раздражение на Димку: да что он вечно в какие-то истории попадает! Но в следующую секунду (и ужаснуться сам себе не успел) этот морок схлынул, мир вокруг сфокусировался, точно матовое стекло навели на резкость, и Григорьев уже кричал в трубку какие-то слова утешения, записывал адрес больницы, а потом с колотящимся сердцем бежал по сырому мартовскому снегу…

Больничная палата, грязноватая, с облупленными стенами, показалась копией той, в которой недавно лежал отец. Те же тесно составленные койки, полтора десятка больных. Тот же невыносимый воздух — удушливый настой медикаментозных запахов и испарений немытых человеческих тел. Вся-то разница, что отделение не кардиологическое, а травматологическое, везде гипсовые повязки и бинты.

Один Димка лежал без всяких повязок, только на обритой наголо сизой голове желтели наклейки пластыря. Лицо его еще больше осунулось и в больничном освещении казалось даже не бледным, а синеватым. Глаза точно заволокло мутноватой пленкой. Веки непроизвольно подергивались, как будто он пытался подмигнуть.