Захар Оскотский - Зимний скорый

— Так вот что он мог! — сказал Григорьев.

Марик только головой покачал.

И тогда Стелла протянула им еще одну акварель. На ней была она сама — такая, какой они впервые увидели ее девятнадцать лет назад: нежно-белое лицо, в выпуклых темно-зеленых глазах и в полуулыбке крупных губ — доверчивая настороженность.

Григорьев оторвался от рисунка и посмотрел на Стеллу. Она окончательно превратилась в старушку: лицо в морщинках-трещинках, серебряные волосы перемешались с черными. Исхудала до того, что скулы заострились, а под платьем словно исчезла грудь. «А ведь ей всего сорок два, — подумал Григорьев. — Сорок два года — баба ягода».

Стелла взяла у него картонку:

— Димочка фотографии не смотрел. Это он по памяти рисовал.

Она убрала акварели в папку. Посмотрела на Григорьева, на Марика:

— Мальчики, милые, вы уж нас с Катькой не забывайте. У нас, по-настоящему, никого кроме вас теперь не осталось.

А всего через две недели грянула другая смерть. Из репродукторов лились траурные мелодии, с домов свисали траурные флаги. Порой казалось, это не Брежнева хоронят, а вся страна, спохватившись, откликнулась на смерть Димки.

Хотя из-за кончины всем надоевшего генсека тоже становилось тревожно. Завершилась эпоха, что будет дальше?

В тот день, когда объявили о смерти вождя, портреты его, годами стоявшие на ленинградских улицах, давно превратившиеся в часть городского пейзажа, окаймили красно-черными лентами. А наутро после похорон город изменился. Григорьев заметил это, когда ехал на работу, но сразу не понял в чем дело. Только вечером, на обратном пути, дошло: все портреты Брежнева и щиты с цитатами из его речей за одну ночь, на всех улицах — заменили. Вместо них теперь красовались портреты Ленина, ленинские цитаты, да еще плакаты к предстоявшему через год с лишним сорокалетию освобождения Ленинграда от блокады.

И Григорьев подумал: нет, ничего не изменится. Вот, если только, не дай бог, большая война.

Лектор принес из райкома два плаката. Повесил их, свернутые в трубки, на гвоздики. Потом резко развернул, сам повернулся к аудитории и указал на открывшиеся изображения:

— Вот так, товарищи!

На одном плакате над кремлевскими башнями поднимался огненно-дымный гриб ядерного взрыва. На другом — строгий американский солдат в каске, державший у груди винтовку с примкнутым кинжальным штыком, стоял на фоне карты Советского Союза. Во всю ее длину — от Украины до Восточной Сибири — шла надпись огромными буквами: «OCCUPIED» — оккупировано.

Григорьев сразу узнал эти рисунки: той мрачной весной 1983-го они кочевали по страницам газет, их показывали в телепередачах.

От разрядки уже не осталось и воспоминания. Под боком у страны пылал Афганистан. Рейган объявил о противоракетной программе СОИ. На европейских натовских базах принялись расставлять на стартовом бетоне крылатые ракеты — остроклювые, жутковато-игрушечные с виду снарядики, машинной мертвой хваткой нацеленные на советские города.

Такого накала взаимной ненависти не было и в годы вьетнамских бомбежек, разве только в начале пятидесятых. Именно оттуда, из журнала «Кольерс» тридцатилетней давности, из фантастической статьи о будущей войне Америки с СССР заново извлекли на свет картинки со взрывом водородной бомбы над Москвой и с американским часовым-оккупантом. Интересно, кто первым их раскопал в библиотечной пыли — наши пропагандисты или западные?

— Вот так они видят наше с вами будущее, товарищи! — Лектор вздрагивал от ярости. Казалось даже, что он слегка нетрезв: — Первые залпы уже гремят, идеологические. Их якобы свободная пресса оболванивает свое население по худшим рецептам Геббельса. Наша братская помощь революционному Афганистану на их языке агрессия! А установка «Першингов» и крылатых ракет в Европе — это, видите ли, ответ на какое-то развертывание наших ракет средней дальности!

Слушатели сидели, как каменные. Всё, о чем говорил лектор, они ежедневно читали в газетах, слушали по радио и телевидению. Но судорожная речь и дерганые движения того, чьим голосом с ними говорила власть, ошеломляли.

А лектор запрокинул голову, расширил круглые глаза, как будто увидел магические письмена на потолке, и с мрачным торжеством возгласил:

— Недолго осталось. Может, полгодика. Осенью нынешнего восемьдесят третьего года начнется! Ох, начнется!!

— Да не будет никакой войны! — пренебрежительно отмахнулся доцент. — Вот, уже сентябрь, наступила осень. Ну и что? Обошлось и обойдется.

И, глядя на «полубогов», собравшихся за столом, в это можно было поверить. Их явно не тревожила военная угроза. Они, хоть пугались порой каких-то сокращений (их никогда не сокращали), оставались всё так же веселы, моложавы, любой — душа общества, и так же шутками-шуточками легко перемалывали институтские новости и всё на свете. Нина и подавно не старела, лишь наливалась величественной красотой женской зрелости.

Черт возьми, — думал Григорьев, — Димка умер, а вот эти — какие-то вечные. Так радужная масляная пленка на воде, должно быть, чувствует себя вечной, пока волнение не слишком велико…

Странно только было при последних встречах с Ниной замечать, как на ее лице отражается смятение. Странно было вдруг, в разгар застолья, ловить на себе ее взгляд — напряженный, словно испытующий. И это после шести лет развода!

Еще пару лет назад, — размышлял Григорьев, — ты на меня так не смотрела. Видно, подглодал тебя какой-то червячок. Видно, не ах как радостно тебе в новой жизни! И мысли эти были приятны, хотя и не волновали.

— А все страсти с крылатыми ракетами, все вопли о сбитом самолете корейском — война нервов, — рассуждал доцент. — Они нам на психику давят, мы им. Кстати, как вы к Андропову относитесь?

— Пытается что-то сделать, — сказал Григорьев. — Хоть начал с дурости: людей по баням и кинотеатрам ловить, не прогуливают ли работу. Но, говорят, какой-то эксперимент в промышленности готовится. Вроде убиенной косыгинской реформы.

— Опять повышение самостоятельности предприятий? — усмехнулся доцент и налил ему водки. — Давайте, выпьем за то, чтоб ваш эксперимент поскорей провалился!

— Даже так? — удивился Григорьев.

— Только так! Затевать любые перемены бессмысленно, а у нас в особенности. Вообще, если все человеческие занятия выстроить по степени идиотизма, то на первом месте политика должна стоять, а ловля чертей наволочкой — уже на втором!