Захар Оскотский - Зимний скорый

Включили музыку, говорить пришлось громче. И вдруг — Григорьев опять встретился взглядом с Ниной. Она в этот раз сидела не рядом с доцентом, а на другом конце стола и пристально смотрела сквозь колыханье смеющихся и жующих лиц.

— Политик — не бог, только человек, — рассуждал доцент. — Ему кажется, он рычаг управления держит в руках. А на самом-то деле он этим рычагом всего-навсего дает шлепок людской каше. И завихряется в ней броуновское движение частиц — особых, наделенных собственной волей. И пошло, пошло, по законам хаоса! Как ни дергай рычаг, сколько по каше ни шлепай, будут только новые завихрения возникать, и результат всякий раз неожиданный… Пример? — доцент на секунду задумался: — Да вот, хоть Ленина возьмите. Ну, ну, никакого святотатства, величайший ум, а окружение — рыцари, интеллектуалы. Вот уж дали шлепка российской каше! Цели — благороднейшие! Зашевелилась каша, забурлила. Что в итоге? Через каких-нибудь пятнадцать лет в России новое крепостное право, а тех самых ленинских рыцарей ленинским же именем — после пыток к стенке…

Нина издали смотрела испуганными глазами, точно сквозь аквариум, в котором плавали круглые, лоснящиеся физиономии мужчин и раскрашенные алкогольным румянцем и косметикой лица женщин, водорослями извивались руки с вилками и рюмками, переливались волны возбуждающих запахов — соусов, приправ, духов.

Григорьев остановил руку доцента с бутылкой:

— Мне сегодня хватит.

Явно предстоял неприятный разговор с Ниной. Конечно, неприятный. Приятного ждать нечего.

— А мы по последней, — сказал доцент. — За светлую память Леонида Ильича. Вот мы его сейчас ругаем — такой, сякой, тупица. Да Брежнев был гений! Тончайший, неоцененный мыслитель! Он тоже по первости пытался действовать: хозяйственная реформа, то, сё. Да вовремя спохватился. То ли чехословацкие события отрезвили, то ли сам догадался: получится непредвидимое. И тогда — необыкновенное решение: раз все поступки дают неожиданный результат, никаких поступков! Никаких шлепков противной каше не давать, пальцем ее больше не трогать. Гений! Толстовский Кутузов, не меньше! А результат? В чем он ошибся? Да в том же, в чем все политические гении ошибаются. Оказалось, в политике бездействие — тоже действие, никаких поступков — поступок, и никаких шлепков — ого-го какой шлепок, только особенный. Пошла каша по-своему булькать, и уж такие зловонные пузыри из нее полезли. Оказывается, загнила! Но разве можно Леонида Ильича, царство ему небесное, за это винить? Всё равно, что Ленина за тридцать седьмой… И раз предвидеть результат нельзя, не надо себя и взвинчивать. У нас такая страна — еще долго сможет гнить, на наш век хватит. А нарушьте вы этот покой с самыми благими намерениями хоть одной крупинкой, бросьте ее в кашу да чуть помешайте — такое накличете, так забурлит! И надеяться при этом, что вынесет на нужный результат, всё равно, что чайник на огонь поставить и ждать: авось, «чудо Джинса» случится, движение молекул так сложится, что огонь еще сильней нагреется, а вода в чайнике превратится в лед. Тоже ведь какая-то вероятность существует… Чему вы улыбаетесь?

Григорьев чуть улыбнулся, потому что вспомнил, как они с Мариком говорили о Джинсе. Но улыбка быстро сошла: он увидел, как Нина поднялась и решительно двинулась к ним вокруг стола.

— Кажется, со мной хочет побеседовать ваша супруга, — сказал он доценту. — Позволите?

— Поговорите, поговорите, — добродушно покивал доцент. — Я же понимаю, дочка.

Григорьев встал навстречу Нине. В шуме голосов и грохоте музыки она сделала ему призывный знак рукой. Они вышли в боковую комнату, хозяйскую спальню, и Нина закрыла за собой дверь. Здесь было сравнительно тихо.

Она села на пуфик, а ему места не было — стулья вынесли к общему столу. Поколебавшись, он опустился прямо на край двуспальной хозяйской кровати, сминая расшитое драконами и пагодами покрывало.

Таинственность Нины его немного взволновала, вот уж не ожидал сам от себя. А в ней, вблизи, были все-таки заметны легкие приметы возраста: она слегка располнела, налились плечи и грудь, нежную шею прорезали складочки. Лицо оставалось невинно-чистым, прекрасные голубые глаза были по-прежнему ярки, но, судя по частому прищуриванию, ей приходилось уже постоянно иметь дело с очками. Сидеть на пуфике ей было низко: поднялись и открылись колени, голова, отягченная неизменной пышно взбитой короной волос, запрокинулась. Казалось, будто Нина напряглась перед прыжком. И тут Григорьев заметил наконец, как учащенно она дышит, болезненно растягивая красивый, облитый бледно-розовой помадой рот, какое у нее необычное, смятенное лицо.

— Что случилось, Ниночка? — в порыве сочувствия вырвалось невольно, впервые за столько лет, это ласково-уменьшительное «Ниночка». — С Алёнкой что-нибудь?

— Ничего, — выдохнула она. — Просто ты очень давно ее не видел.

— Да-а, — мгновенно насторожившись, согласился он.

— Некогда или просто не хочешь?

— Аленке двенадцать лет. Я даже не знаю, о чем и говорил бы с ней, встречаясь, скажем, раз в месяц. И что могли бы ей дать такие встречи, кроме ощущения фальшивости взрослых? Мне казалось, ты того же мнения.

— Ну, а ты сам? — напряженно спросила Нина. — Сам?

— Имеешь в виду так называемые отцовские чувства? — он пожал плечами. — Возможно, я действительно ими обделен.

— Ты как будто хвастаешь своей черствостью!

— Просто я давно уже не стараюсь казаться лучше, чем есть. А с чего ты вдруг забеспокоилась об этом? Именно сейчас?

Кто-то из большой комнаты распахнул дверь в спальню, — полыхнуло светом, музыкой, шумом голосов. Нина вздрогнула. Дверь быстро захлопнули.

— Я хотела тебя спросить, — голос Нины стал резким, — ты жениться не собираешься?

Он попытался отшутиться:

— Критерии меняются. В двадцать лет престижно быть женатым, а в тридцать шесть — престижно быть холостым.

Нина нахмурилась:

— Мне говорили, что тебя видели с женщиной.

Григорьев подумал, что его видели с Алей, и почему-то испугался.

— Какая-то здоровенная девица, — брезгливо сказала Нина, — выше тебя.

— А-а, — с облегчением догадался Григорьев, — это Вероника!

С Вероникой он встречался до Али. Подумаешь, рост! Какой же это недостаток для женщины, если всё пропорционально. А Вероника была хороша. Они чуть до женитьбы не довстречались, потому что кроме роста Вероника отличалась решимостью.

Григорьев вспомнил, как первый раз привел Веронику к себе в квартирку. Они сидели, разговаривали об искусстве, пили кофе. Он даже не собирался в тот вечер начинать любовную атаку, знакомство только завязалось. К тому же, Вероника была на восемь лет моложе, а Григорьев привык иметь дело с ровесницами, ему тогда казалось, что восемь лет — много. Да и разговор как-то не клеился.