Захар Оскотский - Зимний скорый

Вдруг Вероника на полуслове сделала ему знак обождать, взяла телефонную трубку, быстро набрала номер:

— Алло, мама! Я у Тамары. Мы еще посидим немного, а потом я у нее останусь. Не хочу поздно одна возвращаться. Ну всё, целую!

И стала целовать Григорьева.

А в постели, разнеженная, притиснув его своим большим телом к стене, гладила по щеке и доверчиво объясняла:

— Мне сегодня — самое безопасное, перед месячными, понимаешь? А иначе, ты через несколько дней решился бы, а у меня бы уже началось, и мне пришлось бы тебе отказать. Ты бы не понял и обиделся.

Нет, с Вероникой было уютно. Казалось, он улавливал в ней нечто общее с молодой Стеллой: то самое, искреннее, женское. Не легкомыслие, а естественность и простоту, за которыми — готовность к верности и преданности. Подкупало даже то, что Вероника никогда не говорила «я тебя люблю», всегда — «мне с тобой хорошо». В постели, под его ласками, она не стонала, а выкрикивала в забытьи что-то невнятное, какие-то подобия слов, всё громче, громче, и время от времени — после особенно громких, торжествующих выкриков — задыхающимся голосом благодарно сообщала: «Я кончила!»

Она очень хотела за него замуж. И он уже было заколебался: чего в самом деле ждать, чего еще искать?.. А всё что-то смущало, задерживало. Казалось, Вероника глупа, с ней только в постели хорошо, а так — скучно. (Привередничал. С Алей зато потом стало весело!)

И все-таки, вполне вероятно, что посомневался да и женился бы, если бы на одно из свиданий Вероника не явилась со своей собакой. Это было потрясение! Если каких-то собак Григорьев и не терпел, то бульдогов и боксеров. А у Вероники был как раз бульдог (или боксер, черт их разберет), да еще такое чудище, словно нарочно вобравшее в себя всё, что у Григорьева вызывало отвращение. Неестественно гладкая шкура, красные глаза, мерзкая жабья морда с капающими из углов щелевидной пасти тягучими слюнями, противная культяпка вместо хвоста и имя — Цезарь.

Для начала этот Цезарь обгавкал Григорьева, а потом отбежал на газон, раскорячился и стал старательно, изобильно гадить.

А Вероника любовалась Цезарем, гладила его отвратительную лоснящуюся шкуру своими красивыми длинными пальцами с бордовым маникюром (теми же пальцами, которыми в постели ласкала Григорьева!). Чуть ли не в морду целовала свое страшилище. А может, и целовала, Григорьев уже не мог смотреть…

Наверное, она так и не поняла, отчего вдруг у него наступило охлаждение к ней.

А впрочем, еще немного, и он, вероятно, снова потянулся бы к Веронике. Возможно, и насчет Цезаря как-нибудь договорились бы. Но как раз в это время черт подсунул ему Алю.

Должно быть, от воспоминаний на лице у него проступила глуповатая улыбка, потому что Нина вспыхнула:

— Уж я не знаю, Вероника или земляника! Я всё думаю об Алёнке!.. — она даже прервалась от волнения.

— Что думаешь? — насторожился Григорьев.

— Если бы не случилось… этого? Если бы мы все жили вместе? — выдавила Нина с усилием, избегая его пристальных глаз.

У него вдруг нелепо всплыло в памяти, что такое же напряженно-растерянное лицо и потупленный точно в испуге, бегающий взгляд бывали у Нины в начале их супружеской жизни, когда ей нужно было пройти мимо него в туалет.

— Как бы я относился к Алёнке, если бы мы не развелись? — Григорьев честно подумал. — Не знаю. Скорей всего, конечно, по-другому… — и осекся, увидев расширяющиеся, молящие глаза Нины. — Ты что?

Задохнувшись коротким стоном, она стала вырастать, подниматься, и вдруг сладкой тяжестью опустилась к нему на колени.

— Да ты что?!

Нина обхватила его руками за шею, прижималась, вздрагивая, овевая теплой волной незнакомых ему духов. Теперь он по-настоящему почувствовал, что она располнела и что ей это удивительно идет. Горячий ток помимо воли стал подниматься в нем, заколотилось сердце. Их губы встретились. Задохнувшись от поцелуя, она первая откинула голову и заныла — тоненько, жалобно:

— Прости меня! Прости-и!

Он гладил ее по спине.

— Я так винова-ата! — хныкала Нина. И, снова приблизившись к его лицу, дыша ему в рот, прошептала: — Ведь ты из-за меня больше не женился? Из-за меня?

— Нет, — трезво сказал Григорьев, — не из-за тебя.

Нина вздрогнула и не то попыталась, не то сделала вид, что пытается встать.

Он удержал ее:

— Посиди! Так приятней разговаривать.

Она осталась, но притихла, не чувствуя больше его возбуждения.

— Что, — спросил он, — плохо?

Нина кивнула.

— Думаешь, мне легко и хорошо?

— Но ты же что-то делаешь! — возразила она и сразу осеклась под его недобрым взглядом в упор.

Секунду помолчали. Потом он подшлепнул ее:

— Слезай! А то еще войдут.

Нина послушно пересела обратно на пуфик.

Григорьев усмехнулся:

— Я-то не мог понять, с чего ты вдруг воспламенилась.

— Не надо мне грубить! — воскликнула она. — Я столько передумала за это время! Я твои рассказы столько раз… — и снова осеклась, увидев, как он морщится.

— Эти рассказы я давал тебе еще в рукописях.

— Да, я была глупая! Не понимала, пока не увидела книги! Напечатанное — это же совсем по-другому смотрится. Ну, не верь мне, можешь не верить!

Было жаль ее. И жаль того, что теперь он уже совсем не сможет ее видеть. И того, что не придет больше в компанию «полубогов», — тоже почему-то жаль.

А Нина еще прерывисто выговаривала, выдыхала главное:

— Если хочешь… мы с Алёнкой… к тебе вернемся.

И снова всплыло в памяти, как шесть лет назад, оскорбленный, жаждавший мести, он свирепо мечтал о таком именно разговоре, об унижении ее и мольбе. Это было так давно. Еще до смерти Димки, еще до болезни отца. Хотя, он ведь и тогда уже не был мальчишкой. Должен был хоть что-то соображать.

— Ну, во-первых, — осторожно подбирая слова, сказал он, — Алёнка от меня не уходила. А во-вторых, дело даже не в том, хочу я или нет. Просто… пойми: ведь ничего не изменилось. Если ты думаешь, что теперь у меня будут выходить книги, появится известность, то — зря.

— Нет! — закричала она. — Господи, какой ты злой! Разве мне это от тебя нужно! Ты не веришь!

— Верю, верю, — поспешно согласился он, глянув на дверь. — И вовсе не хочу тебя обидеть. Но и ты мне поверь: оттого, что в каких-то сборниках тиснули несколько моих рассказов, я не стал другим. Я тот же, что шесть лет назад, а если в чем-то изменился, то к худшему. Я тебя не спасу!

И тут она наконец заплакала. Сперва беззвучно: голубые глаза вдруг налились слезами, и слезы покатились по нежным щекам. Она пошатывалась на пуфике, словно отыскивая опору — плечами, спиной, — и когда Григорьев потянул ее чуть к себе, сразу, покорно, как сломленная, повалилась головой к нему на колени и тут уже зарыдала громко, по-бабьи.