Уилл Селф - Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории

Член Ричарда мгновенно опал. Он не просто выскользнул из мягкой своей темницы — его оттуда выплюнули. И голос, умолявший Ричарда не останавливаться, больше не был голосом Урсулы, он сделался низким и гортанным — голос был не развязным, но проклинающим.

Белл прижал Ричарда к своей могучей груди. Поерошил его светлые кудри и потрепал по щеке грубой своей дланью. Ричард не понимал, как он может слышать слова Белла — ведь по комнате метались его собственные жалобные крики. «Вот и хорошо, теперь ты тоже с нами, — сказал большой человек. — Я уж думал, что ты никогда не сможешь — не будешь принят в компанию по-настоящему».

И, когда он притянул Ричарда к себе, тот вновь ощутил в горле щекочущий аромат «Жики». Только на сей раз аромат этот не был сладким — он был горьким, как кокаин.

Доктор Шива Мукти был психиатром скромных достижений, зато чрезвычайных амбиций. Хотя вряд ли бы он с этим согласился. Даже если бы его старинный друг Дэвид Элмли, человек на редкость мягкий, заметил ему: «Шива, ты психиатр скромных достижений, зато чрезвычайных амбиций», — в протест на это последовала бы целая тирада. Счегоэттывзял? Скромного по чьим меркам? По какой шкале? А насчет скачущих эттыкчему? К тому, что я смею полагать, будто заслуживаю лучшей участи, чем вшивое консультирование в «Сент-Мангос»? Для тебя это слегка не по-английски? Не крикет, а, старичок?

При всем желании Элмли, ситуация была отнюдь не гипотетической. Сносимый потоком самооправданий, он пошел на попятный. «Да ладно, Шива, ты же понимаешь, я не это имел в виду. Не принимай мои слова близко к сердцу, не стоит так переживать из-за того, что некоторые жители Индии любят крикет больше англичан».

Но это только изменило направление муссона в голове Мукти, теперь под воздействием взрыва негодования ветер погнал волну на бедные огни святого Элмли.

— Крикет! Индия! — бросил он. — Ты в этом вообще ничего не смыслишь. Поверь, Дэвид, если бы у тебя был отец вроде моего, ты бы не говорил таких вещей.

— Каких вещей? — Элмли тут же начал медленно соображать.

— Чрезвычайные амбиции, скромные достижения. Ты понятия не имеешь, что у меня было за детство на самом деле, под каким давлением я работал, насколько весомые ожидания мне необходимо было оправдать. Меня даже на ночь одного не отпускали, пока я не поступил в медучилище, пока мне не исполнилось двадцать! Отец взвалил мне на плечи целый воз своих нереализованных амбиций, я все время пытался выжить под тяжестью заблуждений этого старого дурака касательно смысла жизни, прогресса, науки, которые давили на меня как мешок с цементом. Дэвид, в детстве он вечно допекал меня: Шива, не делай этого, Шива, не делай того, Шива, почему ты не садишься за уроки? Ведь скоро экзамены, Шива! А теперь ты говоришь, что мои амбиции чрезвычайны, но поверь, я сдержан и скромен! Если бы я не прошел через все это дерьмо, то попросту не вставал бы по утрам, а плыл по течению к этому зачумленному муравейнику.

Мукти дико глядел по сторонам на покрытые «Формайкой» [20] Торговая марка огнеупорного пластика, используемого преимущественно для отделки поверхностей, напр., мебели. Игра слов: «Formica» (англ., лат.) означает «муравьи». (Здесь и далее прим. перев.) столы в столовой для сотрудников «Сент-Мангос». Помещение пережило принудительное преобразование пять лет назад, когда больницу поглотило заведение под названием «Хис-Хоспитэл». Преобразование приняло форму тонких листков того или иного материала, пришпиленных, прикрученных или просто прибитых гвоздями по всем свободным нишам и ложным проемам в стенах, что обнажило ту малую степень исключительности, которой обладало неоготическое здание. Выдававшиеся колонны забрали в деревянные чехлы, тогда как контрфорсные арки были свалены в кучу среди такой же кучи ДСП. Краска во многих местах облупилась, и до сих пор все достигнутое только создавало бестолковую горячку в этом и без того нездоровом начинании. Теперь невозможно было отличить пол от потолка или одну стену от других. Блестящие синие поверхности столов выглядели как увеличенные люминесцентные лампы, меж тем как менее яркие лампы дневного света свисали наподобие прикрученных столов с потолка. Еду подавала бригада с островов Самоа, их желтые лица маячили среди клубов вонючего пара, словно лунные блины, проглядывающие сквозь несущиеся облака.

Дэвид Элмли работал неподалеку от «Сент-Мангос» на Кливленд-стрит. Двадцать лет он занимал свой маленький уютный офис. Вместе с напарником он разрабатывал строительные скобяные изделия — щеколды, ограды, почтовые ящики; сам Элмли специализировался по дверным петлям, спрос на которые был устойчивым с тех пор, как он бросил колледж в начале восьмидесятых. Если бы у него было хоть немного чувства юмора, он бы, вне всяких сомнений, говорил о своем призвании: ломиться в закрытые двери мне ни разу не приходилось. Но он так не говорил, ибо чувства юмора был лишен напрочь. Не обладая особо цепким умом, глубоко погруженный в себя, он был склонен к мрачному и деструктивному абсурдизму.

Дефилируя в сторону Шарлот-стрит во время обеденного перерыва и вдруг оказавшись временно не при деньгах, вместо того чтобы дойти до банкомата, Элмли чаще корректировал русло своего долговязого течения в направлении госпиталя и выбирал опцию задешево поесть в компании Мукти.

Дэвид Элмли был в курсе всего, что касалось детства Шивы Мукти. Они ходили в одну среднюю школу. Обе семьи жили всего в нескольких дверях от Кентонпарк-Кресент. Не то чтобы старшие Элмли и Мукти тесно общались между собой, но Дэвида и Шиву связала дружба, которая, невзирая на разницу в темпераментах друзей, часто распространяется и на старших и в конечном итоге длится всю оставшуюся жизнь.

Дружба началась со взаимной неприязни. Признание этого охарактеризовало бы их как очень честный дуэт, на самом деле, и, возможно, вместо того чтобы ограничивать свои ассоциации, это открытие могло бы спровоцировать своего рода откровенность и переоценку ценностей, что является основой настоящих дружеских отношений. Но между ними не было той степени искренности — скорее много чего, достойного крепких выражений. У Элмли осталась болезненная бережливость единственного ребенка, маменькиного сынка, который отказывался взрослеть. В итоге теперь, в сорок с небольшим, у него сохранились рвение и широко распахнутые глаза на все. Если на горизонте маячило что-то новое, Элмли говорил: О, я возьмусь за это/раздобуду/пойду туда. Но на самом деле он никогда ни за что новое не брался, и весь этот маскарад с очевидной напускной бравадой был лучшим подтверждением его робости и упрямства.