Макс фон дер Грюн - Лавина

— Что такое? — спросила Матильда и похлопала меня по плечу. — Тебя напугала эта фотография?

— Сними ее, — сказал я.

— Я прочитала в одной книге, что если в течение долгого времени ежедневно всматриваться в лицо убитого, то оно постепенно исчезнет и на его месте проступит лицо убийцы.

— И ты веришь в эти бредни?

— Это не бредни, это известно от древних китайцев. Если у тебя слабые нервы, мой руки дома.

— Мы не китайцы.

В гостиной я опустился в кресло и закурил сигарету.

— Выпьешь чего-нибудь? — спросила Матильда.

— Благодарю, — сказал я.

— Возьми себя в руки, в конце концов, это ты его сфотографировал и увеличил фото. Видит бог, в этом нет ничего ужасного, так тебе только кажется.

— Ты уже, конечно, уловила изменения на снимке? — съязвил я.

— Да. Лицо Хайнриха с каждым днем блекнет, а лицо убийцы приобретает свои очертания. Но они еще не так отчетливы, чтобы можно было распознать определенную личность. Только когда Хайнриха станет вообще не видно, убийцу можно будет разглядеть вполне.

Я прикусил язык: ее серьезный тон свидетельствовал, что она верила в эту мистику.

— Хочешь узнать, почему я поставила свою машину рядом с твоей? — спросила она.

— Ради этого я сюда и пришел.

— Мы договорились, что будем союзниками. Так вот, я не бездельничаю, не слушаю по шесть часов в день Моцарта, если ты так думаешь, а езжу гулять, иногда хожу в кино, но только не здесь, не в городе. Несколько дней назад осматривала снаружи виллу Хайнриха, ведь я ее раньше не видела, и заметила одного выезжавшего из ворот человека, который показался мне знакомым. Я не могу сейчас сказать тебе определенно, где и когда видела этого человека, на фотографии или среди знакомых Хайнриха, но я абсолютно уверена, что знаю его. У меня хорошая память на лица. А сегодня, возвращаясь из Бохума — я была там в картинной галерее, — опять сделала крюк и проехала мимо завода. Я часто так делаю. Ставлю машину возле завода и представляю себе, что Хайнрих сидит за своим письменным столом и разговаривает со мной по телефону. Но я никогда не выхожу из машины. Сегодня рядом со мной остановился тот самый «порше», который я видела у виллы, и в машине сидел тот же самый водитель. Он все время посматривал в сторону заводоуправления. Одно это меня бы не насторожило. Подозрительным показалось лишь то, что человек время от времени подносил к глазам бинокль. Тогда я откинула спинку сиденья и так повернула зеркало заднего вида, что лежа могла видеть «порше», пока он вдруг не уехал. Потом, к моему удивлению, пришел ты. Минутой позже меня там уже не было.

— Можешь описать этого господина?

— В общих чертах: молодой, лет двадцати пяти, в желтых перчатках, курил трубку.

— Зачем, нужно было ему рассматривать в бинокль завод? — вслух размышлял я. — Ведь завод не голая женщина.

— А почему, собственно, ты был там?

— Гранд-дама созвала первое заседание правления и вела его весьма уверенно и энергично. Решено, что фирма не будет продана, если только близнецы в последний момент не расстроят планы матери, чему я лично не верю. Твоего отца утвердили директором завода, а какие обязанности будут у меня, еще не знаю, об этом пока речи не было.

— Я не уверена, справится ли мой отец со своей задачей. Он несдержан, нетерпелив и может быть фанатичен. Если он что-то вбил себе в голову, значит, так и должно быть, а не иначе. Может, он и переменится, выполняя новые обязанности. Но отцом он всегда был хорошим. Каждую свободную минуту отдавал мне, только их было у него слишком мало. Если бы у моей матери имелась хоть капля рассудка, она не ушла бы от него… Иногда я воображаю, что было бы со мной, если бы я не повстречала Хайнриха. Вероятно, осталась бы служить в заводоуправлении, вышла замуж и ходила бы с большим животом. А если нет, то таскалась бы с кассетным магнитофоном, чтобы все обращали на меня внимание или возмущались… Надеюсь, отец получит поддержку персонала, и люди поймут, что значит для них модель Хайнриха. Очень хотелось бы в это верить из любви к отцу. Хайнриху было легче. Он придумал свою модель, будучи богатым человеком. Ему не надо было кому-то завидовать. У кого все есть, тот не знает чувства зависти. Хайнрих никогда не понимал алчности других, ведь у него было все, включая меня.

Немного помолчав, она спросила:

— Ну а ты что скажешь, Вольф? Я тебе нравлюсь?

Я не сразу понял смысл ее вопроса. Лицо у меня горело, я почувствовал себя застигнутым на самых сокровенных желаниях. Невинно и бесстыдно она спросила меня, не хотел бы я стать преемником Хайнриха Бёмера.

Мое смущение развеселило ее. Она положила свою руку на мою и поцеловала меня в губы.

— Конечно, я тебе нравлюсь. Это я поняла с самого начала, такое чувствует каждая женщина. Меня бы даже обидело, если бы ты не испытывал ко мне влечения. Только убери руки, Вольф, мне не нужен никакой мужчина. У меня есть один, даже если ты этого не понимаешь. Хайнриху есть лишь одна замена — это он сам.

Она показала на портрет с траурным крепом в верхнем левом углу рамки.

— Конечно, ты можешь спросить, как такая молодая женщина, как я, обходится без мужчины. Мужчины всегда думают, что они необходимы. Ответ прост: если меня тянет к мужчине, я смотрю на портрет Хайнриха и нахожу в этом утешение. А большего мне и не нужно.

Уходя от нее, я почувствовал себя оскорбленным.

Криста вернулась домой в одиннадцать часов. Она выглядела очень уставшей, тут же выпила бутылку газированной воды, а потом достала из сумки ресторанную колбасу и ветчину.

— Мне надо пройти обследование, у меня, наверно, сахар, — сказала она. — Те, кого постоянно мучает жажда, могут быть диабетиками.

— Чепуха, просто ты слишком много работаешь. От беготни по горячей кухне обязательно захочешь пить. У меня тоже появляется жажда, когда я повсюду ношусь.

— Ты? Ты пьешь не потому, что хочешь, а по привычке.

— Я пью потому, что мне это нравится.

— Это то же самое. Ты и в гробу пил бы. Ты отснял свои островные замки? Такую красоту люди всегда купят, несмотря на цену. Тебе надо при случае нащелкать разных снимков, может быть, страшных.

— Их у меня никто не купит. Я должен поставлять то, что имеет спрос, конкуренция достаточна жестока. Молодые люди из заводской художественной школы делают за двадцать марок то, за что я требую пятьдесят и даже сто. Они хотят стать самостоятельными и сбивают цену. Я даже понимаю их, поначалу и мой путь не был усыпан розами.

— Зато теперь, — сказала Криста. — А у меня неприятности.

— Какие неприятности? Из-за меня?

— У нас уже три месяца служит одна семнадцатилетняя, по «льготному» закону об охране труда подростков ей приходится иногда работать до одиннадцати вечера. И тогда она не знает, как добраться домой, ведь живет она во Фролинде, на самом западе. Мопеда у нее нет, пока еще не может себе позволить, приятеля, который заезжал бы за ней, тоже нет. А в такое время успеть на трамвай, да пересесть в автобус, да от остановки идти еще минут десять, вот уже и далеко за полночь. Когда она мне рассказала об этом на кухне, я хотела сразу же пойти с ней к шефу, но она стала умолять: «Ради бога, не надо, госпожа Вольф, не хочу терять место. Я уже однажды вылетела, когда сослалась на закон об охране труда подростков…» Тогда я сама пошла к шефу, и знаешь, что он мне сказал? «Не вмешивайтесь, госпожа Вольф, это исключительно моя компетенция. Давно, дескать, пора кое-что изменить в нашей стране и дать понять этим молодым людям, за кем последнее слово. Предоставьте учеников мне. Жива еще старая поговорка: без муки нет и науки…» И это говорил, скажу тебе, тот самый человек, который раньше приветствовал новых учеников бокалом шампанского. А сегодня, если на девушку по пути домой нападут и изнасилуют, он равнодушно скажет: сама виновата, зачем виляет по ночам своим задом… Ты сегодня ел горячее? Почему не достанешь себе чего-нибудь из морозилки? Там лежат готовые блюда.