Olga Koreneva - Интимный портрет дождя или личная жизнь писательницы. Экстремальные мемуары.

Когда луна умирала, она отдала земле свою душу. Эта лунная душа — такие потемки, не приведи Господь. Поэтому на нашей планете жуткий бардак. А в полнолуние творится нечто, совсем не поддающееся логике. Да и не только в полнолуние. Хотя, что уж такого нелогичного в том, что Сережа уехал в Штаты — он прав, в нашей стране бессмысленно развивать бизнес. Конечно, ему там не до меня, забыл и все тут, с глаз долой — из сердца вон. А я умывалась соленым ливнем, глаза превратились в тучи, лицо — в портрет дождя, к губам прилипла шерсть — мои животные переживали за меня и дружно линяли. Раздавленная депрессией, я уже не в силах была тащиться продавать свои книжки. Правда, однажды я все же заставила себя пойти на Арбат. Там я встретила причудливую маленькую старушку с лицом Конфуция, она продавала за гроши старые газеты. Звали ее Мун Сонэй, что значит Луна Солнце. В день, когда она родилась, на небе маячили два светила сразу — Луна и Солнце, поэтому ее отец дал такое имя. Она рассказала мне уйму интересного про эту жизнь, и кой-чего про будущее. Про знаменитого писателя, который сначала был неизвестным голодным дворником, мел двор в Литинституте, жил в коморке, умер рано, и написал-то совсем немного, не успел, но потом оказалось, что он классик, прозу его перевели на все языки мира. Мы беседовали часа три. О самых разных явлениях. Похоже, что старушка была ясновидящей. Я подарила ей свою книгу, купила у нее старую газету, и мы попрощались как близкие родственницы. Уходила я с легкой и просветленной душой, мысленно поблагодарив Всевышнего и своего Ангела-Хранителя за эту чудесную встречу. С меня вдруг словно тяжелые цепи свалились, те самые, что на время приковали меня ко всему приземленному, и я больше ничего в жизни не хотела. Теперь мне не нужна ни любовь, ни деньги, ничто, исчезли все желания. Я была счастлива и свободна. В моей голове звучали стихи, они вплетались в нежнейшую мелодию, словно кто-то задумчиво перебирал струны арфы, и в этих стихах была вся моя жизнь…

В детстве я нередко оставалась одна в квартире. От скуки часами просиживала возле батареи — там что-то бурчало, гудело, бормотало внутри. А однажды послышался приглушенный говор, видимо из квартиры под нами. Я с любопытством стала прислушиваться. Сначала ничего нельзя было разобрать. Голоса переплетались, всплескивали и стихали, будто люди спорили о чем-то или словно волны бились о берег. И вдруг кто-то внятно произнес: «Человек — это замок с кодом...» Лишь много лет спустя я поняла значенье этих слов.

Они были почти ровесники. И очень любили друг друга.

И кто бы мог подумать, что все закончится так трагически?

Такие они были чудаки, вы просто не поверите, да я и сама бы ни в жизнь не поверила, не будь я их дочерью, а они — моими родителями. Даже в раннем детстве я удивлялась, ну что за чудаков мне Бог послал, ведь не бывает же так! А может, бывает?

Вместо того, чтобы кормить обедом меня и Игоря — нас с братом, — они прилипли к стульям в своей комнате, склонились над столами, и строчат: отец — поэму, мать — роман. Рукописи по всей комнате развалены, на полу, на тахте, кресле, рояле — у нас большой старинный рояль был, «Мильбах», четверть комнаты занимал, на нем груды нот и рукописей, вазы с цветами (мама любила цветы, они у нас всюду были), под ними — склад консервных банок, (весь год копили на лето, на дачу, ведь там нет магазинов). Иногда они отрывались от своей писанины и обращались друг к другу. Мама помогала папе найти верную строку, а отец подсказывал маме точную фразу, или придумывал концовку. Он был большой придумщик. Иногда они бурно обсуждали написанное и даже ссорились...

Вместо того, чтобы воспитывать нас и дарить нам игрушки, они воспитывали друг друга и дарили друг другу книги. А книг этих итак всюду — тьма тьмущая, повернуться негде! На стенах просвета нет, обоев не видать из-за книжных полок, стеллажей всяких.

По отношению к нам, детям, они пытались исполнять родительские обязанности, но делали это по вдохновению и творчески, как подскажет воображение. То берут с собой на прогулки, устраивают пикники, играют с нами, пока не начнут раздражаться и не надают на пинков, то бывают жестоки и несправедливы, придирчивы по мелочам.

Они не были штатными единицами, «винтиками» отлаженной советской машины. Они жили на гонорары, свободными художниками, пребывая «на вольных хлебах». В доме у нас то не было ни крошки, то — пир горой, веселье и куча гостей. Но концы с концами все-таки сводили, занимая и перезанимая, а потом враз отдавая долги, ухая половину гонорара. В то время можно было так жить. Родители любили праздники, в результате которых их заработка хватало на неделю, но зато какую неделю! Это были «обжорные» деньки! Мы объедались, и у нас болели животы. Мы «всем кагалом» канали в кино, прихватив с собой рыжего кота Алтына — он тоже обожал кинофильмы. В зал проносили его в сумке, а во время сеанса он лежал на мамином плече наподобие воротника. Никого это не смущало: то ли люди в те времена были добрее, то ли оттого, что наш кот очень уж напоминал лису, такой пушистый, рыжий, ну просто воротник и все тут (никто же не подумает, что живая лиса лежит на человеке), а может, из-за того, что наш кинотеатр находился во дворе писательского дома, и в зале были в основном творческие семьи, привыкшие ко всякому...

И у нас в семье были «всякие всякости и непредсказуемости», как иронизировала мама. Землетрясения, цунами, полтергейсты (в переносном, конечно, смысле), чего только не случалось.

Я росла замкнутым худосочным существом, нося в себе все свои детские обиды, иногда злобно вымещая их на брате — он был младше. Лгала, тырила конфеты с кухни, на вопросы родителей отвечала молчаньем или грубостью, за что тут же получала затрещину. В общем, была не сахар. Подруга у меня возникала одна какая-нибудь, я их меняла. В школе училась плохо — назло «предкам». Мне не хватало ласки и заботы, я ревновала к брату, который был послушный (вернее, подавленный), и его хвалили, а меня выставляли отрицательным примером. От всего этого я мучилась сама и мучила других. Любила я только тетю Зину (мамину сестру) и бабушку, которые со мной возились, когда ездила к ним на каникулы. Они жили в Калинине (нынешней Твери), были добры, справедливы и пекли вкусные пироги и торты. Им я тоже хамила. Привыкла быть дурным ребенком.

Родители жили напряженной творческой жизнью. Они были молоды, талантливы, со сложными судьбами и весьма заковыристыми характерами. Всю жизнь боролись за выживание, за публикации.

Какие они были? Мама — красивая в полном смысле этого слова, русская красавица, и очень моложавая. На улице ее часто принимали за рослую девочку. Пухленькая, розовощекая, с полными губками и большими серыми глазами, чуть растерянными от близорукости. Ее книги выходили посмертно, она не дожила ни до чего хорошего. Наверно, потому, что талантливые долго не живут и часто остаются безвестными... Отец был худощавый, энергичный, голубоглазый, с каштановыми кудрями и рыжеватыми усиками. Похожий на юнца, и никто не верил, что он ветеран ВОВ. Он уже не надевал боевые награды после неприятностей Девятого Мая, когда прохожие обозвали его «юнцом бессовестным». Он стеснялся своей моложавости, никогда не пользовался инвалидским удостоверением (контузия, осколок в позвоночнике, приступы ярости, из-за чего не мог работать в штате: дрался). Мама была родом из Твери, с девяти лет работала тапером в местном кинотеатре, у нее был абсолютный слух и способности импровизатора. У мамы были младшие сестра и брат. В сущности, они и сейчас есть, это мои тетя Зина и дядя Юра (были тогда, когда писалась эта книга. Сейчас дяди Юры уже нет. А тетя Зина лежит, парализованнная после инсульта, у меня – я забрала ее из Твери). Моя бабушка — мамина мама — была учительницей младших классов в общеобразовательной школе, а дедушка — бухгалтером и музыкантом, по вечерам он подрабатывал в городском саду, дирижировал оркестром. У него было больное сердце. У мамы и ее сестры — тоже. Это передалось от него всем Филипповым, кроме дяди Юры, он рос здоровым веселым ребенком. С войны вернулся инвалидом. Дедушка, Николай Дмитриевич, был родом из Риги, а бабушка, Ольга Николаевна — из Солигалича Костромской губернии. Потом они жили в Москве, но вскоре переехали в Калинин, который был в то время необычайно красив, весь в зелени, с литыми чугунными решетками, церквами, реками (их там шесть — Тверца, Волга, Лазурь, Тьма, Тьмака, и даже свой Иртыш), с роскошными пляжами из белого кварцевого песка, со старинными купеческими особняками и Екатерининским дворцом. Калинин был курортным местом, туда на лето съезжались дачники из Москвы и Ленинграда. В Твери жила тетя Маня, моя няня, у нее был выговор такой чудной, белорусско-воронежский. Но с тетей Маней мои родичи познакомились уже потом, спустя много лет, когда канула в прошлое война, когда многое в стране произошло и когда родилась Я. Долго я не умела говорить, а заговорила сразу на «теть-Манин» манер...