Olga Koreneva - Интимный портрет дождя или личная жизнь писательницы. Экстремальные мемуары.

А отношения между родителями действительно были непростыми, несмотря на внешнее благополучие. В результате мама тяжело заболела — рак. Длительная болезнь, две операции, мучительное лечение, закончившееся летальным исходом — все это вконец измотало нашу семью...

Семью, которую я ненавидела и постаралась при первой же возможности покинуть. Не сразу после маминой смерти, а потом, когда возникла та самая Галя (Глира Мухаммедовна) … (Вот тут я вру. Кто же по доброй воле бросает родной угол и уходит в никуда, волоча свою измученную душу? Все было не так. Меня просто вырвали с корнем. А я сделала вид, что ушла сама… Но ведь я обещала не писать о плохом.)

Трехпалый. Три пальца. Три паденья. Три желанья. Трон. Нужно тронуть и загадать первое желанье. И тогда корявая сосна станет троном лесного царя, который исполнит парочку твоих других желаний, самых заветных, конечно, вроде мечты о говорящей кукле или о большом шоколадном зайце с жидкой сладкой начинкой…

Я сидела в основании трех сросшихся сосен и, запрокинув голову, смотрела, как три ствола – будто три пальца – тонут в небе, словно в варенье из ежевики. Сроду не ела варенья из загадочной ежевики, в глаза не видала такой вкуснятины, девчонки рассказывали, вот бы попробовать, моя мечта...

Надо трижды упасть с трехпалого трона и загадать второе желание, так придумал папа, и, конечно же, я загадаю про ежевичное варенье, наверно, оно синенькое такое, вроде неба, и его лопают Боги на Олимпе...

По вечерам мы по очереди читали вслух мифы древней Греции, про этих самых Богов, вот житуха была, не то что сейчас. Они все амброзией питались, это, наверно, и есть ежевичное варенье...

— Оля опять заснула на дереве. Эй, слезай, мы уже в папоротниках ищем маморотники и сейчас совсем уйдем! — кричит братик Игорек.

«В папоротниках — рыжики с зелеными и оранжевыми шляпками, а никакие не маморотники, это опять все папка насочинял», — думаю я с раздражением. Мне хорошо на дереве и не хочется никуда идти, искать и собирать, пропади они, эти грибы...

Мы подолгу задерживались на даче, иногда даже прихватывали сентябрь, если лето было хорошее. Приходилось пропускать школу, и мне влетало от учителей и завуча. Родители никогда не ходили в школу объясняться, игнорировали родительские собрания, поэтому учителя, махнув рукой, общались с ними лишь в экстренных случаях по телефону. Родители, выслушав рассеянно претензии школы, отвечали обычно: «Да-да, тяжелый ребенок, мы примем меры...» Никаких мер, конечно, не принималось.

Мы, как я уже говорила, задерживались в деревне. Там папа лучше себя чувствовал. В городе здоровье ухудшалось. Старая контузия давала себя знать. Разрушалась психика. Сдвигались какие-то осколки в позвоночнике, которые, почему-то, нельзя было извлечь, как убеждали врачи.

...Картина урбаниста: «Рассвет в квартире Кореневых». Большая кухня и застывшая троица с искаженными лицами: двое детей и мужчина. Над ними — взлетающая бутылка кефира, похожая не то на гранату, не то на боинг, а точнее — на то и другое сразу...

Не картина, а стоп-кадр. Кино продолжается. Большая кухня, за столом — мы с братом швыряем друг в друга корками от булки, пока отец не видит — он спиной к нам греет под краном бутылку кефира. Мы не заметили, что он уже обернулся и глядит на наше хулиганство побелевшими глазами. У него дергается челюсть. Мы замираем, сжавшись, и начинаем сползать под стол. Над нашими головами просвистела бутылка, врезалась в стену и взорвалась стеклянно-белыми брызгами. Я, почему-то, нервно хихикнув, говорю:

— На войне как на войне.

Эта фраза приводит отца в бешенство. В кухню влетает мать, пытается разрядить обстановку, но получается еще хуже... Получается совсем плохо... Лучше бы не... Бы не... Игорь без сознанья грохнулся со стула...

Мой братишка Игорек в грудном возрасте — ему не было еще двух недель — перенес тяжелую операцию. Врачи очень удивились, что он выжил. Он рос тихим, умным, очень красивым мальчиком, любимцем мамы, я не могла ему этого простить. Но сейчас мне стало его жалко.

Я не любила родителей. Я их ненавидела! Они были моей зубной болью, моим адом. Потом уже, спустя много лет, я узнала, что это не только мое несчастье. Через такие же мученья прошли многие дети фронтовиков, контуженных, ущербных, нервных. Мое поколенье — не «застойное», как принято называть, а «ущемленное», «бесправное», так бы я его окрестила. У нас — свой сдвиг по фазе. Мы своих детей балуем, пытаясь компенсировать в них собственное несчастное детство. Мы понимаем, что так нельзя, но иначе не можем...

Несмотря на болезнь, отец был весьма общительный, энергичный мужчина. Друзей и приятелей у него была уйма. Про тяжелый его недуг многие не знали, благодаря маме, которая держала отца «на коротком поводке» и пускала общаться, лишь убедившись, что он спокоен. Мама была очень чутким, тактичным, душевно тонким человеком. Она много читала, была интересна своим неординарным мышлением. При всей мягкости характера мама была волевая и властная женщина. В нашей семье она была главой.

В безветренные дни мы всей семьей частенько играли в бадминтон на дороге возле перелеска. Дедушка не играл. У него бывали сильные сердечные приступы. Он недолго прожил. Дедушка был заядлый рыболов, иногда он брал с собой и меня ловить рыбу. Это было замечательно! Вода тихая, как небо, завораживает, гипнотическое спокойствие и прохлада накрывают дремотой, на воду садится стрекоза, другая села на поплавок, поднялась, улетела, и вдруг... Вдруг! Поплавок шелохнулся, нырнул... Дергать, или рано? Поплавок выскочил на поверхность и опять ушел под воду!

— Дергай! — кричит дедушка. — Подсекай!

Я со всей силы хватаю удилище, дергаю, леска взвивается со свистом вверх, на крючке что-то блеснуло и упало в траву...

Я хватаю ладонями бьющуюся рыбешку, а она выскальзывает, падает, отчаянно вертится в траве и скатывается к воде.

— Держи, уйдет! — кричит дед, подбегает. Ловит у самой воды рыбу и бросает в целлофановый мешок. — Плотвичка попалась...

Из мелких рыбешек получалась отличная уха. Летом мы всегда ели либо уху, либо грибной суп на обед.

Иногда у нас на даче гостили родственники или друзья родителей. Однажды приехал папин фронтовой друг. В лесу пылал наш костер, варился суп из только что собранных белых грибов и молодилы (лесной капусты), варево это бурлило в настоящем фронтовом котелке, привезенном другом. Мы с братом восторженно таскали ветки и сучки для костра, возле которого раскинут «дастархан» (полосатая подстилка со всякой снедью). Взрослые сидят у костра, чокаются железными кружками, хрустят луком и огурцами и громко говорят. Папа и его друг наперебой вспоминают войну, которая кажется по их рассказам какой-то невсамделешной и смешной, а может, папин друг тоже большой придумщик, и вместе они придумали свою войну? «Ихняя война» получилась такая: вот папину группу сбросили с самолета в немецкий тыл. И тут оказалось, что военные начальники неверно рассчитали, и вместо тыла советских парашютистов спустили прямо на головы фашистам. Те, не будь дураки, тут же подняли пальбу. Дул сильный ветер, и тощих русских парашютистиков задуло на сосны, и они повисли на ветвях, запутавшись стропилами. Отца, как самого тщедушного и легкого, отнесло дальше всех, на верхушку огромной сосны, и немцы никак не могли подстрелить его. Он потерял сознание и раскачивался на ветру, как забытая елочная игрушка. Когда враги ушли, папу сняли партизаны. Вместе с ними он воевал в лесах. Однажды папин партизанский отряд, спасаясь от врага, рассеялся по лесу. Папа заблудился, выбился из сил, потерял в болоте сапоги и очень замерз. Он повесил сушить на ветку портянки, сел на траву, прислонился спиной к дереву и задремал. Пригревало, папа разомлел на солнцепеке, хорошо ему стало, забыл, что кругом война. И очень удивился, услышав топот и нерусскую речь. Папа удобно улегся под деревом, рассматривал дятла совсем рядом, глядел, как появился немецкий взвод, как немцы прошагали почти над его головой, чуть не наступили, один из них ружьем задел за ветку, портянки слетели, вот взвод скрылся за деревьями, так и не заметив папу, уже задремавшего...