Елена Блонди - Инга

Горчик молчал, слушая, как молчит Инга. И улыбнулся во весь рот, когда она сказала сперва вопросительно, но перебивая сама себя, тут же с уверенностью:

— Лика! Это же они, да. Черт. Лика и Иван. Оххх…

— Видно, да? Получилось? Инга, я сделал?

Он засмеялся, вытирая пыльные руки. Наклонился, машинально плеская в лицо воды и размазывая по щекам мокрую желтую грязь.

Инга обняла его, прижалась, слушая ухом частый стук сердца. Сказала шепотом:

— О-о-о, какой ты. Слу-у-ушай, ну вообще, Горчик, ты чертов бибиси, фу, слов нет у меня. Я не знала… а красивые какие. И молодые. Но все равно они.

— Та я и сам. Не знал сильно. Но думал, та надо ж попробовать. Тут еще нужно доделать много. Ну, ты когда уедешь, я…

Голос его ожидаемо погрустнел, но Инга затрясла головой, не отрывая ее от ребер.

— Вместе сделаем. А потом, когда я уеду, закончишь. Сережка, а ты понимаешь, что они тебя любят?

Она говорила и сама набирала в горсть воды, умывая ему грязное лицо. Он послушно поворачивался, подставляя щеки и лоб.

— Та. Нашли кого. Мало тебе со мной возни, ляля моя, так еще им, всяких хлопот.

— Дурак. Пусть любят. Это же здорово. Пойдем, они там соскучились совсем.

Ночью Сережа лежал, чуть свесив напряженный бок с топчана, и неловко подогнув руку, чтоб не мешать Инге. Она заснула на спине, раскидав жаркие ноги и кинув руку поперек его живота. Когда захочется спать, он ляжет удобнее, повернется на бок, встраивая свои колени и подбородок в ее ноги, шею. А пока так, чтоб смотреть в полумрак и думать. Странно, без нее казалось, в сарайке ночами стоит кромешная темнота, и только звезды насыпаны узкими полосами. Иван предлагал, давай влезем на крышу, кинем пару досок, а то дожди бывают. Но Сереже нравились полосы неба, и если случался быстрый обильный дождь, он просто перетаскивал легкий топчан поближе к двери, ворочая его вслепую. А теперь, может быть, потому что он смотрел не только на звезды, оказалось, ночами в сарайке стоит рассеянный сумрачный полумрак, и в нем видно. Ее, Ингу. И видно его, его колени, руки, живот. Он радовался, значит — она видит его тоже. И радовался, что последние три года без перерыва нырял, и напряженные усилия да еще неумение много и жадно есть, выточили ему нормальное тело, пусть не широкое, как у качков, но сильное, сделанное из узких, как сам, туго сплетенных мышц. Ей нравилось, он видел. Но понимал, да если б был щекастым крепышом, как Валька Сапог, ей все равно нравилось бы.

… Как хорошо, что он видит ее. Не в памяти, а наяву…Облитую ярким белым светом палящего солнца, очерченную резкими дневными тенями. В мягком свете заката, который плавит все резкое, рисуя лишь переходами теплого света. И ночью, когда ее линии обозначены бликами и переходами теней — из легких в глубокие. Эти линии только ее. Улегшись на тощую подушку и закинув локоть за голову, чтоб удобнее смотреть, он смотрел. Как она садится на топчан, подбирая под попу согнутую ногу. И уже знал, с замирающим сердцем, ее спина изогнется мягким и прочным изгибом, единственно верным. И поэтому совершенно прекрасным. Полумрак обрисует линию плеча и шеи, черные штрихи лягут вдоль, рядышком, свешивая густые пряди волос. И медленно поправляя их, встанут в темном воздухе руки, ловя на кожу неясные длинные блики.

Удерживая голову на локте, не отводил глаз, и чуть шевеля губами, неслышно считал верные линии. Одна вдоль бока, одну — уголком согнутой ноги, одна — изгиб шеи, две вдоль рук, но одна прорисована сверху, а вторая снизу, как бы подхватывая и продолжая намеками. Волосы. Щека. Блеск волос и глаза. Так мало нужно, чтоб появилась она. Но нужно, чтоб верные линии.

Когда сидела у костра, обхватив руками коленки и устроив на них подбородок, линии казались другими, но он знал — те же, просто, как мягкая проволока в умных руках, легли по-другому. Умные руки света. И думал, слушая, как она говорит с Иваном, смеется Лике, блестя зубами, — мои руки должны быть такими же умными, как рисующий ее свет. Как глаза, что увидели. Получится ли?

Линии он видел всегда. Мир состоял из них, и все вещи, люди, все явления — гроза с ее тучами или огненные полосы заката — все они содержали в себе этот единственно верный костяк, несколько главных штрихов, которые так хорошо видны. И которые время от времени он пробовал, удержав глазом, перенести в руку с карандашом или старым удобным ножичком. Рука должна повторить линию точно, без исправлений, провести ее сразу, следуя за памятью глаз. Видел — получалось. Но тут же забывал, вернее, уходил во внешнюю жизнь, полагая линии чем-то неважным и уж точно ненужным.

Маленькую школу десяток лет все собирались закрыть, потому что бывало — в первый класс шли человек двенадцать-пятнадцать, из трех окрестных поселков, и даже с окраины Судака два-три невезучих первоклашки, кому не хватило мест в городских школах. Рисование тут преподавала неровно-округлая боками и такая же щеками Людмила Васильевна, постоянно стародевически в кого-то влюбленная и все безответно, горестно, отчего маленькие глаза утопали в набрякших от слез веках, и завитая пружиной темная прядь дрожала у толстой щеки. За трикотажные костюмы, похожие на бесформенные доспехи — юбка и жакетик на три пуговицы, один коричневый, а другой серо-зеленый, была прозвана пацанами Какашкой. В третьем классе, подойдя и нависая над Сережиным альбомом, спросила кисло и громко, разглядывая три линии вазы и одну — поникшего в ней цветка:

— Что, Горчичников, карандаш кончился? Или поточить нечем?

И горестным вздохом отстраняя от себя дружный гогот класса, ушла дальше — хвалить старательные раскраски цветными карандашами и фломастерами.

А дома мать вешала на стенку кропотливо прорисованные картиночки — морская гладь из радужного перламутра, пузыри сосен на скалистом берегу, и маяк с тщательно проведенным от него бантиком света. Ахала, складывая руки и восхищаясь, как все сделано, до самой меленькой крапельки, ну ты хоть глянул бы, как люди-то умеют, когда — художники!

Так что Серега особо никому и не показывал. А чего показывать-то? Три линии? Или одну, плавно и хитро вывернутую… Малевал на листках во время политинформаций, и классных собраний, а после, скомкав, выкидывал, поддавал ногой в коридоре поближе к урне — теть Надя техничка уберет.

Позже и совсем неожиданно линии помогли ему прыгать. Он сидел внизу, провожая глазами ныряльщиков, и видел, как они разрывают и мнут телами ту единственно верную, которую надо повторить в прыжке. Влез сам, походил, ощущая босыми подошвами линии камня. И, с замирающим сердцем, доверившись памяти глаз, оттолкнулся, мягко ушел вытянутым телом в воздух, нащупывая линию полета кончиками пальцев. Так и делал потом, всегда. И это всегда помогало.