Елена Блонди - Инга

Далеко почти без перерыва ехали летние машины, рычали тихонько, не нарушая тишины. Сонно выкала незнакомая птица. И с набережной доносилась музыка, бумкала ударными, перемешивая ночь.

… Можно свечи купить, витые такие. Но жара, и нужно поставить спираль от комарья, куда ж еще свечи запаливать. Лучше вместо них повесить два фонарика, обычных, только стеклышки закрасить темным, чтоб был желтенький свет. А еще…

Засыпала, во сне уплывая через завтрашний понедельник во вторник, толкала его ногой, отпихивая, чтоб уступил место среде… ей нужно туда, в вечер пятницы. Еще так долго. И так мало осталось времени.

… набрать полыни, той самой, которая росла на скалах в Оленевке. По запаху найти, именно ее. Пусть стоит там. На столе. И на подоконнике. Нет, не надо на подоконнике, вдруг он — через окно.

Закрытыми глазами увидела — колыхается старая штора. И ее, ингина рука отодвигает тяжелые складки.

— Я пришел, — шепчет он. И она смеется от счастья. И нет того ужасного времени, когда вместе стояли на выветренной платформе, а из-за его спины неумолимо приближался поезд, в несколько пыльных вагончиков. И даже если закрыть глаза, то через несколько ударов сердца он все равно уже рядом, и надо как-то оторваться и идти, запрыгивать, его рука все еще с ней, и он даже сел рядом на деревянную скамейку. Но сейчас встанет и выйдет.

— Ты там, в комнате Женьки, ладно? Я туда приду. К ночи. Только никому не скажи, цаца моя.

— Да, — говорит она, и все еще держа его руку, уже готовится — думать и ждать. Нельзя сильно грустить, а то разорвется голова, нужно думать, что в комнате будет стоять полынь, на столе. А еще нужны свежие простыни. И там нет воды.

— Я люблю тебя, — говорит он, и смотрит на все, на все. На щеки, покрытые тонким еле заметным пушком, на четко очерченный подбородок. Пухлые губы, в уголках складочки, как сомкнутые лепестки цветка. Дрожащие черные ресницы. Волосы, ее волосы, стриженые над шеей ровно, и потому видно, какие густые. Черт и черт, да как жить без нее? Наверное, если надо, он выживет, но почему надо — без нее? Нет, надо именно с ней. Чтоб счастье.

— Ты слышишь, Инга? Я тебя люблю.

— Да, — говорит она, не открывая глаз, и все сильнее держится за его руку, — а ты правда приедешь?

От вопроса ему кажется, что она совсем маленькая. Черный пузырь на ножках, цепляется за руку и смотрит снизу, спрашивает, чтоб дальше жить и верить в его ответ.

— Да, моя ляпушка. Правда. Приеду.

Она вздыхает и открывает глаза. И тут поезд дергается, лязгает своими непонятными внизу железками.

— Я люблю тебя, — испуганно говорит она, торопясь. И отпускает его руку.

Сережа идет по проходу, оглядываясь. Одна в вагоне, да что за черт такой, бросает ее тут — одну, на этих лавках. И он говорит громко, чтоб перекричать лязги и проснувшийся квакающий динамик:

— Я еще тебя ж нарисую. Сто раз. Тыщу. Надоест еще, Михайлова. Я надоем.

— Нет.

Инга спит, и в еле зыблящемся рассвете видно — улыбается во сне. Потому что этого, что там случилось, уже никогда не будет, вместо нее, сидящей в вагоне, до крыши налитом горячим солнечным светом, будет другая Инга — в узкой комнате, где в старых бутылках стоит полынь и пахнет так, что сносит голову. Две головы. Рядом на одной подушке.

Четверг оказался самым прекрасным днем. Весь четверг Инга верила — он приедет, конечно, приедет. Потому можно петь, раскатывая коржи на домашний торт, и танцевать в комнате перед зеркалом, разглядывая себя, такую красивую, оказывается. А еще побежать на маленькую площадь, где сидят бабки с кошелками домашних яиц и горками свежего творога в полотняных салфетках. Огромный четверг — добрый и радостный. В нем хватило времени даже на задуманный поход к верхним полянам, откуда Инга принесла охапки полыни и цветов. А свежие простыни в пакете и пару фонариков она уже утащила в их с Сережей комнату, еще вечером во вторник.

Счастливая, легла спать. И проснулась на рассвете, вытирая мокрые от слез щеки. Села, закусывая дрожащую губу. А вдруг он не сможет? Он бы наверно, позвонил. Или передал что через Мишку. У Мишки есть телефон, у него отец инвалид и поставили давно, без очереди. Сережа позвонил бы и сказал, ты ей передай, все остается в силе, понял, Перец? Но Мишка молчит, два раза она его видела и он, глянув издалека быстро, отворачивался.

Через открытое окно было слышно, как на веранде тихо разговаривают Вива и Саныч.

Инга повалилась на живот, суя руки под подушку. День рождения. Надо выходить и улыбаться, слушать поздравления, подставлять Санычу щеку. Потом Вива побежит на работу, а Инга отпросилась. Ну и глупая, надо было до шести вечера пахать там, готовя склоны к посадкам. Теперь как дожить до ночи?

— Удивляюсь я вам, — говорил вполголоса Саныч, звякая ложечкой в кружке, — то ваши, конечно, дела, Вика. Я ж не говорю, что плохо. Просто вот, совсем не так. Не как у всех.

Инга подняла голову с подушки. Спрыгнула с кровати и ушла к узкому оконцу, что выходило на угол дома, почти на веранду. Села на стул и стала слушать, положив руки на подоконник, и на них голову.

— А мы и не такие, как все, Саша, — легко отозвалась Вива, — подумай сам. Любая девчонка больше свободы имеет, чем моя Инга. Потому что наврет и глазом не моргнет. Скажет, ой, ба, я у подружки переночую. Так?

— Ну… так.

— И таких «ой» у них сто штук лет с пятнадцати бывает. Я сама врала вдохновенно, когда школу прогуливала, бежала вместо уроков к Зойкиному отцу. Да не супь брови, то было уж почти сорок лет тому.

— Сорок. Сказала тоже.

— Ладно, поменьше. И Зойка мне врала, когда на свиданки бегала. А эта бедная, ей как жить? Что ни сделает, все я про нее знаю. Потому, когда молчит, я уж не спрашиваю. Пусть будет у девочки такая же жизнь, как у прочих девчонок.

— Ну… оно б может лучше, чтоб другая, — Саныч вздохнул и шумно отпил чаю, стукнул кружкой о стол.

Инга заулыбалась, вытирая мокрую щеку об руку.

— Да и так другая. Еще подумай. Знаю я все равно больше, чем прочие мамки-бабки. И могу хоть чего посоветовать. Другое дело, ей мои советы как мертвому припарки, но мало ли, хоть что в голове застрянет.

— А вот у морских коньков, — провозгласил Саныч, — у них, между прочим, самец, ну отец, значит, мальков таскает в животе! А после они снова вылупляются.

— Очень грамотно, — согласилась Вива, — еще налить?

— Так с пирогом бы…

— Без именинницы нельзя.

Инга встала и ушла к зеркалу, расчесаться. Надо идти, подкрепить людей тортом, а то Вива уморит бедного Саныча душевными разговорами, а он ее — морскими рассказами.

Подумав, надела тонкое белое платье с ажурной вышивкой на груди и по широкому подолу. И, покусав губы, вышла, расправляя плечи. Ладно. Привет тебе, пятница. Сложись, пожалуйста, для меня хорошо. Нет, чудесно!