Елена Блонди - Инга. Мир

— Сегодня со мной только вы, сестры. Сегодня я говорю то, что должно слышать лишь женскому уху.

— Да… да… — шелестело в такт мерному встряхиванию флейт.

Петр после каждой фразы делал паузу, благожелательно пережидая женский шепот.

— Покажите мне руки…

Он поднял свои, огонь осветил раскрытые ладони. Сидящие женщины с готовностью раскрывали свои навстречу. Под медленно скользящим от одной фигуры к другой взглядом, Инга опустила лицо, прижимая подбородком кисею, и тоже вытянула руки, радуясь, что Петр сидит к ней боком, а не напротив.

— Закройте глаза, сестры. И положите тепло ваших глаз на…

Флейты пришептывали. Зудели комары. Вдалеке смеялся кто-то, здоровым счастливым смехом, и ему вторил тоненький девичий смех.

— Указательный палец. Ему тепло…

— Тепло. Тепло…

— Это тепло вашего взгляда. Кто помнит, как этот палец касался кожи любимого?

— Я… — тающе прошептала сидящая недалеко от Инги фигура. И вдруг всхлипнула.

— И тот, что рядом. И следующий. Пять пальцев касались эдема. И пять на другой руке. И кожа расцветала под вашим касанием.

— Да… да…

— Но мир полон печалей. Может быть кто-то из вас, сестры, лишен этого воспоминания. Может быть. Да. До этой ночи. Я — Петр Скала, дарю вам его. Теперь память моих рук — ваша память.

У Инги устали руки, и она оперла локти о колени. Раскрытые ладони по-прежнему смотрели на костерок, освещающий мужскую фигуру и две рядом — с флейтами.

Она хотела усмехнуться, мысленно хлопнув себя по коленям этими своими растопыренными ладонями. Но мерный и теплый мужской голос говорил и говорил что-то. И почти захлебнувшись, она вдруг ощутила пальцами — гладкую кожу мальчишеского живота, арку ребер и выше, за ними — грохот сердца, да разве может оно вот так биться, так сильно, и после вдруг, без перехода — покалывание в подушечках пальцев.

«Стриженый. Как… как уголовник совсем. Ну… ну, да. Дурак ты, Горчик. Ты сильно умная…»

— Это говорит ваша рука, сестры. Кожа на ней говорит вам, шепчет, и память ее живая, и навсегда. Медленно опустите, троньте песок у ступней. Не открывайте глаза. Пусть руки запомнят сами. Пусть ваша кожа помнит.

Погружаясь в воспоминания, Инга забыла о том, что хотела услышать, будет ли он говорить о ней. Время текло, петляя между черных стволов, мерный мужской голос держал его, толкая и направляя. И наконец, стал стихать, и — умолк. Следом, пошелестев, смолкли флейты. Только заунывная музыка продолжала истекать из кубиков колонок.

— Аутернум Вирджинити! — сочно сказал Петр, разводя руки и становясь похожим на статую будды.

— Аутернум Вирджинити! — с облегчением заголосили женщины, раскачиваясь и поводя затекшими плечами.

— Наконец-то, — тихо, но внятно произнесла другая Ингина соседка, откидывая на плечи покрывало и растрепывая волосы. Добавила, явно обращаясь к ней:

— Сегодня затянул, думала, не дождусь.

Инга пробормотала что-то невнятное. Женщины вставали, скидывая покрывала на плечи. Лица цвели улыбками. Некоторые держали перед собой руки, будто те — драгоценность. И по одной шли в центр круга, там, рядом с Петром, вплотную к его неподвижной фигуре становились коленями в песок. И, открывая рот, Инга присмотрелась внимательнее, — каждая, бережно обнимая мужчину, целовала его в подставленные губы.

Вставая, уходила одна, оглядываясь и подбирая покрывало, а на ее место уже садилась другая, протягивая руки к мужским плечам. А его лицо, освещенное красным светом, было отстраненным и мирным, будто он совершенно не тут.

Ошарашенно наблюдая, Инга забыла понаблюдать за собой. И вдруг поняла — да она уже сидит перед ним. И потому так хорошо видно его лицо, полураскрытые губы в обрамлении тщательно подстриженной бородки, смеженные веки.

— Аутернум вирдижинити, — выпевали за спиной дамы в кисее.

«Черт. Вот же черт…»

Сидеть долго было нельзя. Вскочить и убежать тоже. Она качнулась к мужской фигуре, приобняла расслабленные плечи и, молясь, чтоб он не открыл глаза, ткнулась губами в его губы. Откачнулась и встала, стараясь не сделать этого слишком быстро. Шагнула в сторону, уступая место своей деловитой соседке. А та, плотно усаживаясь, прижала Петра к себе полными руками и присосалась к его губам.

Инга повернулась и пошла к соснам, на ходу сдирая с головы кисею. Аутернум. Елки же палки, вирджинити… Он что, берет с них деньги, чтоб каждый вечер одаривать поцелуем? Или ей так повезло — попала на поцелуйный обряд? Вряд ли. Деловитая соседка явно скучала во время всего действа и беседы о памяти рук. Ждала совершенно конкретно. Затянул сегодня, так сказала.

Она вломилась в кусты, приседая и нащупывая кроссовки. Встала, комкая снятую кисею. Шагнула прочь.

— Вы куда? — ясный, немного раздраженный голос догнал и остановил ее, — фаранж верните.

Свет фонарика слепил глаза и, быстро отворачиваясь, Инга наугад ткнула мягкий комок женщине. Та взяла, одновременно продолжая говорить негромким и деловито-усталым голосом:

— После танца избранной сбор у общего костра, там чай. Дамы уже почти все там, танец — действо для мужчин. Постойте. А как ваша фамилия?

Фонарик следил за ней, голос ждал ответа.

— Я… — сказала Инга, отступая за черные стволы, — я, извините, сейчас я…

И быстро пошла, вытягивая руки, чтоб не стукнуться лбом.

— Эй! — удивленно и с раздражением позвал голос. И обращаясь к кому-то еще, повторил уже сказанное, — идите к костру, девочки, после танца избранной Скала разделит с вами трапезу.

Под босыми ногами то кололо, то увертывалось. Руки натыкались на шершавые стволы и верткие ветви. И оступившись, Инга встала, хрипло дыша и сторожко оглядываясь. За ней никто не шел. Самое время потихоньку выбраться из этих райских кущей и уйти к старому Гордею. Такой хороший, такой понятный живой Гордей, весь в трусах, и голова седая. Чинит сеть, жарит картошку для мальчиков. А тут… Да что тут происходит-то…

Она села и стала натягивать кроссовки, криво завязывая шнурки. Успокаиваясь, неуверенно засмеялась тихонько, чтоб никто не услышал. Скажите, какое божество. Трапезу разделит. Сидел там, будда доморощенный.

Ловила невидимые шнурки, а сама, горячо краснея, вспоминала, как мерный голос, такой, полный знакомой ей текучей угрожающей сладости, вынул из сердца воспоминания. И раскрывая, показал ей, будто они — ладони, освещенные багровым светом костерка. Она не хотела! Не от него. Она с Сережей хочет сама, и ей не нужен Петр, чтоб помнить. И вообще — скотина!

Не вставая, уперлась ладонями в песок, нагибаясь вперед и слушая свои мысли. Не подозревала, что сидит точно так, как девочка Инга на картине, написанная когда-то Петром, еще Каменевым. И горько усмехнулась, поняв, почему злится. Не потому что он брал деньги с одиноких дамочек, продавая им свои сочные поцелуи. Не-ет. Оказалось, ей на эти моральные и аморальные аспекты наплевать. Но когда ехала, и отворачивалась к окну, чтоб не болтать с соседом, то думала, тайно гордясь: я хороша. В свои тридцать восемь никто не даст мне больше двадцати семи. Встретимся, увидит и ахнет. Поймет, гад такой, не причитать должен был, насчет ее коварства, а радоваться, что, может быть, Олега — его кровь. И вышло бы все по-человечески. Ну да, помогал бы. Ведь было тяжело, не хватало денег. И мальчишка рос без отца. А раз не было этого, то хотела хотя бы раскаяния. Пусть не отцовского, а просто мужского. Смотри, думала, пока за окном плыли желтые степи и синие зеркала ставков, смотри, какую прошляпил ты женщину, Петр слабак.