Александр Чуманов - Уравнение Бернулли

Правда, один, а изредка два раза в неделю Ромку приходилось отводить в соседний подъезд к тете Олесе, таки дождавшейся своего солдата и недавно тоже ставшей матерью, которая, взяв в своем пединституте академический отпуск, не отказывалась немножко подработать нянькой у своей школьной подруги.

И вот в такие дни, вернее, по утрам Ромка только и позволял себе быть таким, каким и должен быть ребенок его возраста. Да и то — полновесных истерик не закатывал, а лишь глядел на деда, как на предателя, беззвучно плакал и по возвращении «предателя» с работы еще некоторое время на него дулся.

А с трех лет Ромку взяли наконец в детский сад. И еще не известно, кому пришлось труднее — Толику или Ромке. Потому что Ромка к тому моменту сделался еще сдержанней в проявлении чувств, и стало понятно, почему слово «нормально» занимает в его словаре столь видное место, а дед — наоборот.

Сперва, как и полагается, он забирал внука из садика после обеда, чтобы, стало быть, ребенок легче адаптировался к новому образу жизни. Воспитательницы сообщали, что Рома удивительно легко переносит казенное учреждение, совсем не капризничает, с другими детьми не ссорится и просто изумляет невероятным послушанием, а Толик его все равно целую неделю пораньше забирал. И потом под разными предлогами это делал. А если же Ромка с утра его сам о том же просил, то уж — непременно. Во всяком случае, не запомнилось, чтобы отказал хоть раз, если не было очень уж веских причин.

Конечно, некоторый вакуум у деда образовался. И он был довольно мучителен в первое время. Так что даже несколько раз дедушка вечером приходил за Ромкой заметно выпившим. Не настолько, чтобы ему не решились внука отдать, но — предупреждали.

И тогда Толик решил вспомнить увлечение молодости, заброшенное когда-то из-за дальних рейсов и больших заработков, ломающих всякую размеренность жизни, отнимающих возможность чем-либо по-настоящему увлекаться. Он купил резиновую лодку, два дня колдовал в гараже с целой вязанкой своих старых бамбуковых удочек, а потом в сердцах переломал их все через колено, съездил еще раз в рыбацкий магазин и разорился на все новое — пластиковые удилища, японские лески, шведские крючки. Само собой, на устройство новых снастей ушло еще два дня, зато в субботу внук с дедом, провожаемые, будто рекруты на войну, явно фальшивыми причитаниями бабушки и матери, отправились на рыбалку. И вечером привезли чуть не полное ведро маленьких желтеньких карасиков.

А в конце того же самого лета завалили женщин еще одной вековечной для русской женщины морокой — грибами.

Таким образом, уже к первому классу той школы, в которую ходила и Рита, ее сын овладел навыками, в одинаковой степени гарантирующими как маленькие радости, так и невысокий жизненный уровень, о чем совершенно однозначно предупреждает народная мудрость, да только народу, к счастью, все неймется никак.

И в первый класс дедушка Толик привел не маленького перепуганного мальчика, а маленького солидного мужичка, умеющего находить грузди под слоем прелой листвы не хуже, чем специально дрессированная собачка где-нибудь в Швейцарии находит фантастически прибыльные трюфели. А также способного в любой луже, случайно не отравленной фекалиями и химикатами, поймать не только ершика жалкого, но и солидного подлещика.

И теперь уже учительницам, знавшим Риту маленькой девочкой, приходилось удивляться тому, чему ни Рита, ни ее мать уже давно не удивлялись — какой-то совершенно не детской сосредоточенности первоклассника Ромки, его суровой серьезности, лишь очень редко и всегда по очень существенному поводу озаряемой мимолетной, зато чрезвычайно располагающей улыбкой. Но еще большее потрясение испытывали самые разные люди, когда им удавалось-таки вспомнить, где, когда, по какому поводу и кто им улыбался точно так же — Мона Лиза, лопни глаза, Мона Лиза!

Конечно, матери и бабушке было проще всего — они думали, что таким образом повлияло на ребенка дедушкино подавляющее влияние. Как будто дедушка был сам именно таков.

Изумления учителей тоже хватило ненадолго — мало ли какие психические особенности встречаются у практически здоровых детей, может, маленький Денисов, в противовес остальной их породе, всего лишь флегматик, но, как говорится, наособицу, и, если такой ерунде значение придавать, на учебно-воспитательный процесс времени не останется.

И только дедушка, лучше, чем кто-либо, сознававший, что никакого особенного влияния на внука он не оказывал, а скорее, внук его чему-то, не передаваемому словами, научил, как изумился в тот момент, когда увидел Ромку впервые, так и до конца жизни изумлялся, не находя ответа на неотвязный вопрос: «О чем он так сосредоточенно и постоянно думает, этот непостижимый ребенок?»

Впрочем, был один вариант, пришедший в умную голову Риты раньше, чем в иные головы, ибо Рита хоть и редко, но все же время от времени пыталась сосредоточиться на сыне, когда вдруг одолевали ее сомнения — а не слишком ли безоблачно и необременительно протекает ее одинокое материнство?

И однажды Рита, устав дожидаться от сына сакраментального вопроса, задала его сама:

— Ромка, сыночек, а почему ты все не спрашиваешь и не спрашиваешь меня про своего папу?

На что трех-, от силы четырехгодовалый ребенок невозмутимо ответствовал:

— А чего спрашивать? Я давно все знаю. Ты нагуляла меня с дядей Фридрихом.

— Что-о?! Кто тебе это сказал?

— Тетя Олеся, лучшая подруга твоя.

— Ах, тварь!..

Бог весть, как уж они там объяснялись, но, видать, объяснение вышло довольно бурным, потому что Рита вернулась домой где-то через полчаса после того, как пулей улетела, и была она вся в слезах.

Зато вопрос, мучивший, как оказалось, не столько Ромку, сколько Риту, решился раз и навсегда. Быть может, осознав это, и простила со временем Рита свою несдержанную на язык школьную подругу, последнюю, в сущности, из оставшихся.

А дедушка Толя, в свою очередь, чтоб не свихнуться самому, придумал исключительно для себя самое простое объяснение Ромкиному феномену: «Внук, скорей всего, постоянно размышляет на вечные темы. Видимо, из него должен в перспективе кто-то получиться. Возможно, даже большой писатель». Откуда ж было простому военизированному охраннику знать, что даже самые большие писатели в детстве мало чем отличались от прочих сверстников и задумываться о вечном начали, в общем-то, одновременно с ними же. Исключая, разумеется, то здоровое человеческое большинство, которому первая мысль о вечном пришла лишь в момент личной встречи с ним, впечатлениями о чем, увы, никому еще не удалось поделиться.

Разумеется, Толян не раз слышал, что еще из слишком задумчивых детей вырастают маньяки, самоубийцы и просто глубоко несчастные, безмерно одинокие и абсолютно не приспособленные к жизни в наших джунглях люди. Но, задумываясь нечаянно об этом, он, спохватившись, энергично сплевывал три раза через левое плечо, истово уповая на то, что ничто никогда не предопределено с фатальной неизбежностью, тогда как простые житейские навыки, привитые внуку им же, вкупе с иными незатейливыми, казалось бы, вещами — лучшая гарантия благополучного конечного результата…