Ангелика Мехтель - Но в снах своих ты размышлял...

Он нервный.

Недавно, как обычно после обеда, он кормил птиц в городском парке.

Он говорит, что птицы успокаивают ему нервы.

К спиртному он никогда не прикасался.

Водка употреблялась только в технических целях.

Вождению я ведь у отца научился.

(Герберт Найдлих видел, как шофер медленно поднимался, опираясь рукой на колено.)

Когда шофер рассказал о случившемся дома, отец, хлебая суп, произнес:

— Эту я встретил вчера в парке. Она так чудно́ шла по дорожке.

Жена шофера сделала нетерпеливый жест.

— Было ясно, — продолжал муж, — что с ней что-то неладно. Она с трудом двигалась от скамейки к скамейке.

Жена шофера стала их поторапливать — чтоб скорее доедали суп.

Еде она придавала большое значение и к ужину обычно причесывалась.

— Девчонка, — сказал отец, — из-за которой тебе пришлось затормозить, села на скамейку рядом со мной. Она закрыла глаза.

Про сумку не припоминаю.

Может, у нее и была сумка.

С виду девушка совсем оголодала.

Мне показалось, что она уснула рядом со мной на скамейке.

Ноги она аккуратненько так поставила на гравии, параллельно друг другу.

Я кормил своих птиц.

Девушка их не распугала.

Наверное, нужно было предложить ей хлеба? Открыв глаза, она повернулась ко мне и улыбнулась.

Потом стала наблюдать за птицами.

Сидела тихонько.

По-моему, она была чем-то расстроена.

Наконец поднялась и пошла маленькими шажками по гравийной дорожке.

Я сказал: «До свидания».

Не знаю, куда она пошла.

Но пошла.

Она что-нибудь натворила?

Старик, сидевший на скамье рядом со мной, кормил птиц.

«Они знают его», — подумалось мне.

Он вытаскивал кусочки хлеба из коричневого мятого пакета. Вынимал по куску и разламывал обеими руками. Часть, которая оставалась в левой руке, клал рядом с собой на скамейку. Остальное разминал правой рукой и, отделяя мякиш от корки, крошил его и бросал птицам, себе под ноги, на гравий.

Птицы совсем ручные.

Я тоже могла купить хлеба на пять марок шестьдесят пфеннигов.

Могла бы сидеть в парке на скамейке и есть хлеб с апельсином.

Купила бы горячий хлеб, завернула в бумагу, взяла его под мышку и чувствовала бы, как он согревает меня.

Вдруг я ощутила боль в желудке.

Он напоминал пустую посудину, плывущую по воде.

Посудина росла. Когда я закрыла глаза, осталась только лодка, уже без воды.

То была гребная шлюпка, у которой отсутствовали весла.

Мой брат, Фриц Халлер, приурочил Кристинину свадьбу к ее восемнадцатилетию. Устроил все как полагается. Ему это влетело в копеечку.

Думаете, Кристина обрадовалась?

После обеда гости и новобрачные отправились на прогулку по озеру на колесном пароходе. Невероятное событие для Халлеров!

Мать даже прослезилась и поцеловала Кристину.

Радлеф мужик что надо. Кое-что смыслит в дереве.

Вечером он пришел к Халлеру и говорит: «Кристина хочет покататься на гребной шлюпке по озеру».

С Кристиной вечно одни заботы и неприятности.

Брат сказал Радлефу: «Тащи ее наверх, может, ей что другое больше придется по вкусу».

Радлеф поднялся наверх, в спальню, вместе с Кристиной.

У нас был счастливый день, и я с ней даже побеседовал немножко.

В девятнадцать лет она родила сына. Его назвали Фрицем, в честь брата, фамилию ему дали двойную: Радлеф-Халлер.

Когда внуку исполнился год, брат окончательно передал все свое дело Радлефу, у которого теперь появился наследник.

Кристина часто огорчала Раддефа.

«Она задумывается», — пожаловался как-то Радлеф.

Однажды он выкинул книжку в окно.

Потом ему пришлось ее даже поколотить.

Маленький Халлер развивался прекрасно.

Кристина все же любила сына. Но второго ребенка заводить никак не хотела.

«Я вам родила наследника для вашего дерева», — говорила она.

«И хватит», — думал про себя я.

Брат сказал Радлефу: «Если с Кристиной не станет лучше, придется сдать ее на лечение».

Халлеры всегда были здоровыми людьми.

Радлефы тоже влили хорошую кровь.

И все-таки позже нам пришлось обследовать маленького Халлера.

Врач сказал, что он совершенно нормальный.

«Но он похож на вас», — объявил он брату.

Что до меня, пусть бы Кристина делала что ей вздумается.

Герберт Найдлих говорит: «Женщину мы оттащили в сторонку, чтобы во двор могла въехать машина».

Герберт Найдлих сам принялся за дело. Он взял женщину за ноги и завернул брюки повыше, чтобы легче было ухватиться. Чулок на ней не оказалось.

Найдлих подхватил ее под коленками и придерживал за щиколотки — чтоб ноги не болтались. Ему удалось это без особых усилий.

Они с шофером вместе подняли женщину в том положении, как она лежала — лицом вниз.

Шофер поддерживал ее под мышки.

«Давайте положим ее туда», — предложил Герберт Найдлих и кивнул в сторону штабеля досок.

Пошатываясь из стороны в сторону от тяжести, мужчины продвигались вперед.

Тело женщины неуклюже покачивалось в такт их шагам.

Герберт Найдлих положил женщину лицом на доски.

«Теперь ты можешь подъехать на машине», — сказал он шоферу.

Тот пошел к грузовичку, дверца которого оставалась до сих пор открытой.

Герберт Найдлих выскажет свое мнение: «Я тогда понял, что с ней случилось».

Он прикурил и бросил обгоревшую спичку рядом с досками, на которых покоилась женщина.

Его жена потом скажет следователю: «Я видела ее». Она скажет это так радостно, как будто ей удалось найти новый рецепт приготовления пирога.

Она стояла и заглядывала в детскую коляску. Я подумала: «Что ей здесь надо?»

Сумку она волокла за собой прямо по земле.

Я еще подумала: «Она тащит за собой грязь».

Ребенок после этого заболел.

А она лишь минуту смотрела на него.

Надо запретить подобным особам прогуливаться в городском саду.

Потом женщина направилась в сторону вокзала.

Я видела, как она шла вдоль бордюра, выложенного из камней, — по кромке тротуара, как делают дети: надо так аккуратно переставлять ноги, чтобы не наступить на швы между плитами.

Я решила про себя: «Она потеряет равновесие и упадет прямо на проезжую часть — прямо под машину».

Никто не успеет затормозить так быстро.

Наверняка она была пьяная.

«Кто оплатит убытки?» — подумалось мне.

На привокзальной площади она носилась по газонам и клумбам, а ведь по газонам ходить воспрещается!

Я заметила, как она подошла к одной женщине.

«Просит денег», — пришло мне в голову.

Однако она не села на поезд.

Откуда я могла знать, что она собирается делать?

Иногда я заглядываю в детские коляски.

Шагаю — как раньше вдоль бордюра, по краю тротуара.

«Туфли испортишь», — вечно ворчала мать, когда я была маленькая.

Я любила играть в классики, которые мы рисовали прямо на тротуаре осколком кирпича. Я всех обставляла: здорово прыгала.