А. Аншба - Абхазские рассказы

Дзуку. Какое такое еще заявление?

Дыгу. Обыкновенное. Прошу, дескать, разрешение на снос дома, что под горой Баграта. Построен он до революции, пришел в крайнюю ветхость. И вообще — дом деревянный, низенький, кроме того, ненадежен и на вид непригляден, из-за чего ночами глаз не можем сомкнуть. Разрешите снести и на его месте построить новый.

Дзуку. Неужели отказали человеку, притащившемуся с того света?

Дыгу. В тот же день наложили резолюцию! Я уже десятый год обиваю пороги, добиваясь разрешения на постройку к дому тyaлета и ванной — толку никакого. Ссылаются на то, что в трехкилометровой зоне от моря постройки запрещены. Хоть головой бейся — слушать не хотят!

Дзуку. О тебе потом поговорим. А что же твой воскресший сосед?

Дыгу. Снес старый дом и новый построил, двухэтажный, с колоннами и балконом. Дворец себе отгрохал Сурен Кярагозович, земля ему пухом ...

Дзуку. Погоди, погоди ... Как так «пухом»? Чего бы ему теперь не жить-поживать? Все есть, живи себе до старости в тишине и покое!..

Дыгу. Да о какой старости ты говоришь? Как только выстроил дом, накатал завещание на имя племянника и отбыл восвояси. А племянник, воскресивший дядю, недавно устроил такие поминки, что нескоро забудут. «Дядя у тебя был настоящий, земля ему пухом», — сказали те, что поставили резолюцию на заявлении с того света, и еще раз помянули вынужденно воскресавшего человека.

4. Пришлось учить, как пешком ходить

Дзуку стоит на уличном перекрестке, как ребенка держа за руку тяжело дышащего грузного мужчину.

— Вот и дошли. Тут гляди в оба.

Мужчина тупо смотрит перед собой.

— Гляжу, да боязно что-то...

— Чего бояться! Один раз правильно перейдешь и научишься.

Дыгу идет навстречу и останавливается в изумлении: «Неужто обучает правилам уличного движения? Ведь сроду не сидел за рулем!»

Мужчина упирается, никак не решится ступить на мостовую.

— Не могу! Вчера чуть не сбили ... Нет, не могу! Наехал на меня да еще орет: «Чего рот разинул, не видишь, дорога моя!» Я забыл, где и зачем родился.

— Mожет, он был прав?

— Черт ее разберет! Как зажегся зеленый светофор, я и двинулся. Все по правилам, которым ты учил ... На середине он и налетел. Эти таксисты никаких законов не признают.

— Так ты же и виноват! Я ж тебе втолковывал, когда для машин зеленый свет — стой и жди. Говорил я тебе?

— Чего ты путаешь человека? Ведь поди он на красный свет, передавил бы. Тоже мне — знаток! В арбе едва разбирается, а о машинах толкует.

— Да я его не машину учу водить, а ходить.

— Как так — ходить? Больной, что ли, он?

— Хуже! Тридцать лет его возила персональная машина. Пешком по городу не ходил. А недавно сняли с работы, и он словно впервые ступил на землю. Вот я и учу его ходить ножками. Но никак не может усвоить, как улицу перейти. Все ему кажется, что катит в своей персональной. «Больной» ... Хуже больного!

Перевел с абхазского Г. Ковалевич.

Принесли его среди бела дня прямо из лесу. И имя дали в тот же день — Туган.

Как угадал он, каким звериным хмурым чутьем своим, что отныне жизнь его противоестественно переменилась? Стал он носить ненавистную собачью кличку — она была тягостна, как и железная цепь на шее: человек совершил еще одно страшное насилие. Позовут: «Туган» — и он вздрагивает от ярости и тоски. Как презирал он собачье отродье — его трусость, неволю, его преданность человеку!

Не выносило звериное сердце и человеческого взгляда: нaсмешливо, грубо смотрели люди. Помнил он громкий хохот, визг и дух псиный, запахи жилья человеческого, когда несли его по деревне в железной клетке... Люди стояли над ним — он видел их ноги в крепких пыльных сапогах, — стояли над ним и смеялись: волчонок грыз цепь. Волчонок в собачьей будке...

Где ему было порвать цепь, еще шатался на слабых ногах. Bceго-то и времени прошло несколько лесных вольных зорь, как открыл глаза на белый свет.

Одно ему было — с голоду околеть. Не хотела его душа помириться с долей, которую уготовил ему человек. Только волк был еще молод, и, верно, гордость зверя еще спала в нем. И человек это знал. Должен был наступить конец звериному бунту – брюхо умнее.

И вскоре пожирал он все, что давали. И как сожалел о тех днях, когда отворачивал морду от красного мяса и вкус железа — кислый вкус голода сводил ему глотку; когда рвал он на себе и грыз цепь, волочившуюся за его собачьим ошейником!

Нет, стоило жить — ради тепла и тяжести в истосковавшемся брюхе, ради пьяного запаха крови — он о воле напоминал. Ради этого стоило жить.

Шел день за днем, и настал срок, когда сняли с него железо наконец. Давно окрепли его лапы, и грудь раздалась. У ног человека лежала цепь — со следами от яростных зубов. Человек улыбался, он был доволен собой. Зверь был в его власти, и он мог поступить с ним как хотел.

Туган встряхнул шеей и потом долго, томительно глядел на голубой дальний лес. Легкий ветер нес незабытые запахи. И Туган навстречу им вытянул морду.

А человек улыбался. Но в глазах были хитрость и сила нaстороженной мысли. Он поднял цепь и собрал ее в широкой ладони.

Что несли запахи прели травяной, синей вечерней хвои? Что незабытое оживало в сумрачной душе зверя, что волновало его открытые ноздри? Веселый человек позвякивал цепью, и Туган оглянулся на этот железный звон.

Баран, щипавший траву у забора, заблеял и выгнул рога. Toгда Туган двинулся к изгороди. Он шел медленно, и лапы оставляли в песке тяжелые и широкие следы.

— Туган! — позвал человек.

И волк оглянулся на этот зов. Человек звал ласково, как одну из своих собак. Позади человека сквозь плетеный забор виднелся густой лес, и у калитки стояла большая собака.

Легко, одним махом перескочил Туган низкую изгородь.

И тут же, как выстрел, раздался крик человека:

— Держи-и!..

И — опять шея в цепи. И цепь стала крепче, еще тяжелее.

А как он бежал к лесу, как гнались, настигая, следом собаки; их псиный дух бил ему в ноздри, и с отчаянием, злобой он pванулся к глотке хозяйского пса... И промахнулся в прыжке.

За три долгих дня ни разу Туган не притронулся к пище. Он не испытывал голода. Лежа с цепью на шее, глухо, смотрел на далекий лес, и лес то накрывался облачной тенью, то по зеленой стене его текло солнце, темная глубина его обнажалась на миг, озарялась...

И ни разу Туган не поднялся на лапы, глаза его гасли, прикрытые веками, — он ощущал лишь железную привязь, и ошейник давил ему голодное горло.

Но особенно невыносима была для него рука охотника. Он подходил, садился на корточки перед мордой Тугана, теплая рука ложилась на голову и гладила шерсть. Рука, убившая мать. Рука, которая лишила его свободы ...