Елена Кирога - У каждой улицы своя жизнь

"Тот уже, наверное, приехал. Тот. ."

(Мальчишечьи брюки. Мальчишеское тело, склоненное над гробом. Длинные нервные руки — она уже знала прикосновение к себе таких рук, — вцепившиеся в тело, окутанное в белый саван. Сын... Горящее, неистовое лицо мальчика. Сын...)

Эсперанса откинула голову на толстую спинку дивана. "О боже, я не желала ему зла. У нее есть свой сын, для нее одной, не женатый..."

Сама того не сознавая, она взмолилась за обеих: "Боже, пусть каждой из нас останется свое сокровище!"

Она почувствовала, как ее что-то захлестнуло, увлекая за собой. Словно гигантская волна, которая то поднимала вверх, то бросала вниз.

Официантка склонилась к ней:

— Сеньора, вам плохо?

Не открывая глаз, она жестом дала понять: "Нет".

— Может быть, позвонить к вам домой? Где выживете?

Волна накатывала за волной, поднимая все выше и выше... "Будь рядом с Агатой. Помоги ей". Эсперансу качало то вправо, то влево. Что сказала та женщина? Все выше и выше... Прежде чем рухнуть вниз. "Ты не отнимешь у меня дочь".

Она открыла глаза и увидела перед собой испуганное лицо официантки.

— Ничего, ничего.

Провела рукой по лицу.

— Я очень устала. Почти не спала сегодня.

Официантка отодвинула стул. Эсперанса неловко улыбнулась ей, как бы извиняясь.

— Пойду домой.

Ты лежишь здесь, передо мной, в этом белом саване... ты, мой отец... Как ты мог? Я любил тебя. Любил больше всего на свете. Я гордился тобой. Лгал ради тебя... "Знайте, мой отец..." Я много рассказывал о том, что было в тебе хорошего и достойного подражания, но иногда я преувеличивал твои достоинства и меня не мучила совесть. "Он просто еще не проявил себя до конца, потому что слишком простодушен".

Да, ты был простодушен. В детстве, совсем маленьким, я боялся тебя, потому что ты был строгим. Я испытывал страх и восторг. Ты никогда не обманывал меня, как это делают другие, разговаривая с детьми. Ты говорил со мной, как с мужчиной, которого хотел бы видеть в своем сыне. Да, отец, ты разговаривал со мной, как с другом.

Твои слова приводили меня в восторг и повергали в уныние. Если ты отдалялся от меня, я испытывал такое же чувство, как в цирке после выступления отчаянного воздушного гимнаста или клоуна в белом атласе, который пронзает собой огненное кольцо.

Ты тоже пронзал, словно огненное кольцо, мое сердце, мою жизнь, мой мир — все, что полыхало вокруг меня.

Как ты мог так поступить со мной? С тем, для кого ты всегда являлся идеалом справедливости, путеводной звездой!

Да, ты был путеводной звездой для своего сына, отец... Мать закрыла глаза, когда, войдя в комнату, я сорвал с твоего лица покров. Я бросился к тебе, хотел увидеть тебя, хоть как-то ощутить твое присутствие, прочесть что-то на твоем, знакомом мне лице... Но ты был не ты. Но разве ты раскрывал передо мной свое лицо при жизни? Разве я не знаю теперь, что не всегда был откровенен со мной до конца?

Я знал, что мой приятель, которого я считал своим другом, не врал и отнял у меня моего отца. "Прости. Я думал, ты знаешь. Я никак не предполагал, что ты так близко примешь это к сердцу. ." А как же я должен был это принять? Тебя отнимали у меня, похищали... не возводили на пьедестал, возвеличивая — я всегда смотрел снизу вверх, когда разговаривал с тобой, — а низвергали куда-то вниз, гораздо ниже меня. Мне хотелось закричать: "Мой отец! Он тонет!.." И вот теперь я впервые в жизни должен склонить голову, чтобы увидеть тебя. Должен шевельнуть рукой, чтобы открыть твое лицо и найти тебя. Но не нахожу. Это не ты.

Неужели это мой отец? Неужели это его разбитое, мертвенно бледное лицо, вызывающее не отвращение, нет, а сострадание и боль? Неужели это его расплющенные губы, его фиолетовый лоб?

У тебя был рот. Ты любил ту женщину — твою жену — и любил мою мать. Родился я. Твоя голова была полна мыслей. (А может быть, твои мысли почернели со смертью. Они были такими возвышенными...) В твоих словах заключалось столько света! Боже, почему ты лгал?.. Мне, твоему сыну, лгал.

Ты носил меня на руках по площади. И мне, полусонному, твои руки казались сильными, неспособными меня выронить. Сквозь прикрытые глаза мне виделось вытянутое, как язычок, пламя фонаря. "Спокойной ночи, фонарь". Я был уже дома. Иногда ты ходил со мной к мессе. Ты сопровождал меня туда... Я стоял рядом с тобой на коленях и считал, что ты молишься с благоговением, складывал ладони, как ты, и смотрел, как смотришь ты. Как же ты мог? Почему не сказал мне: "Сын, я не..." Но разве я незаконный? А я сложил бы руки в мольбе, обратил бы свой взор к всевышнему, думая:"Вот мой отец, и он ждет. ."

Теперь я понимаю, почему в твоем взгляде было столько печали. Иногда я ходил тебя встречать. Как же я был горд! "Асис, зайдешь за мной к семи часам..." И для меня уже не существовали ни друзья, ни кино, ничего. Ровно в семь я уже ходил у подъезда, а швейцар говорил мне: "Входи, входи..." (Мой отец читает здесь лекции. Это часть его жизни. Я не хотел посягать на нее.)

Я готов был идти с тобой по длинному коридору вечно... Я становился взрослее, когда шел по этому коридору. Моя тень казалась мне маленькой, но потом я замечал, как наши шаги сравниваются, звучат в унисон, и мы шли нога в ногу. Твоя серьезная, гордая улыбка подбадривала меня. "Это мой сын. За мной зашел сын". Они говорили:

— Уже взрослый мужчина...

Но, может быть, они произносили это как-то странно? Может, им было известно, что я?..

Но тогда я ничего не подозревал, и сердце мое готово было выпрыгнуть из груди от счастья. На улице ветер дул нам в лицо.

Однажды мы вдвоем возвращались домой, подставив ветру лица, заложив руки в карманы.

Ты взглянул на меня, рассмеялся и сказал — то был твой голос, родной для меня голос: "Пойдем пешком?" И не стал ждать ответа, потому что увидел, как радостно встрепенулись мои глаза. Мы шли — ты и я — навстречу ветру, а в спину нам дул ветер с гор, пробирая до костей, и поглядывали друг на друга, таинственно улыбаясь.

По-моему, я с самого своего рождения знал, какова жизнь. Родился, уже зная ее. А может быть, все рождаются, зная ее, только подбирают нужные слова, чтобы приспособится к ней. Два года назад я читал в твоем взгляде спокойный вопрос: ты всматривался в меня изучающе. Я это чувствовал. И очень смутился, когда ты задал мне тот вопрос. Не из простого любопытства.

"Мальчик почему-то мало спит, быстро растет. ." Ты смотрел на меня, сидя вот в этом мягком, зеленом кресле, повернутом к лампе. Мать сказала это без всякого умысла. И мы сразу же, молча, подумали об одном и том же.

Я раскрыл тебе свое сердце — оно было твоим, я доверчиво вверил его тебе, чтобы ты... О, это случилось в тот самый вечер, поздней весной, когда мы сидели с тобой на каменной городской стене, выходившей на улицу Десампарадос. Ты любил сидеть там с матерью и смотреть вдаль, в глубь ночи. С самого детства я видел вас там с балкона столовой. Я хватался за железные брусья и просовывал сквозь них ноги в пустоту. Тогда он не падал... (Ах, балкон! Ему нет названия!) Позже, когда я возвращался из коллежа, мама уходила в дом, и ты всецело принадлежал мне. Мы сидели с тобой на каменной стене до самых сумерек.