Елена Блонди - Судовая роль, или Путешествие Вероники

Пашка сполз с лохматой спины, потрепал вытянутую морду. Поднял голову, прислушиваясь. И вдруг заторопился.

— Пойдем. Марьяшка мне голову оторвет, надо ж картошку чистить.

— Я помогу, — снова сказала Ника вдогонку мелькающим по лестнице шортам.

Выскочив в яркое солнце, немного ослепла после тихого сумрака за цветными стеклами крошечных окон. И потому сперва услышала, еще ничего не видя.

— Феденька, — ласково сказал женский голос, — что ж так долго, Феденька, я жду-жду.

Негромкие мужские голоса и усталый смех. И, ватно удивилась Ника, моргая на угол дома, утопающий в черной тени, — ни слова что-то не разобрать. Будто по-иностранному говорят.

— Пап, смотри у нас кто! От дяди Миши. Вы сегодня в Каменной были? Вода там чистая?

В черной тени что-то блеснуло, шаги приблизились, ярко забелела сперва повязка на коричневой ноге, а после сразу — глаза. Опустилась рука, бережно сваливая к стене дома ворох чего-то черного, мокрого, поблескивающего. И когда мужчина вышел на свет, и вдруг резко остановился, а сзади на него, посмеиваясь, стали наталкиваться еще фигуры, произведя небольшое столпотворение на границе черной тени и яркого послеполуденного света…

Тогда ласковый женский голос вдруг отдалился, словно Марьяна прикручивала ему громкость у себя в кухне.

И Ника сказала, не двигаясь с места, глядя в светлые глаза на резком лице.

— Фотий.

Он подошел, мягко ступая, как тогда, в гостиничном коридоре, будто под ногами не бетонная полоса, а ковровая дорожка. На ходу поднял руки, и они оказались вокруг Ники, везде, по плечам и на талии, и ниже, и вдруг на лице его пальцы — еле касаясь.

— Ника…

Вокруг ничего не стало. Только руки. Куда-то шли и Ника споткнулась о порожек, хлопнула старая дверь, зазвенела люстра, покачивая плафонами, а другой порожек — низкий совсем и сандалии одна за другой легко стряхнулись с просоленных ног, лег под ступни грубый половичок, продавливая кожу, и вдруг по ней, по коже — сквозняк, потому что ноги уже не на полу. …а под спиной прохладно, простынно. И сверху его темное внимательное лицо, а грудь на ее груди. И дальше, там, где ее все еще влажные шорты, там тоже он. Ника пошевелила ногой, чтоб ощупать его ноги над своими — коленками, подьемом ступни, убедиться — он тут весь. Весь-весь-весь.

— Нет! — вцепилась руками в его бока, обхватывая, когда стал бережно сдвигаться, думая, что ей тяжело под его напряженным телом, — нет!

— Ника…

Так получилось, что они больше ничего не говорили. Пока не ушло солнце, и окно за криво сдвинутой занавесочкой не почернело, а потом в нем замелькали сочные блики электрического света. Тогда он лег на бок, разглядывая ее лицо, еле видное в полумраке, и она тоже легла на бок, положила руку ему на бедро, просто так, чтоб чувствовать, он — тут. И никуда не девается.

— Уже ночь?

Он поднял руку с тяжелым светящимся циферблатом.

— Нет. Быстро темнеет. Ты голодная. Устала.

— Не устала, — она провела рукой по его голому боку, прижала ладонь к груди, слушая, как в пальцы сильно бьется сердце, — голодная, да.

— Ужинать пойдем?

В приоткрытую форточку слышались негромкие голоса, звон посуды и кокетливый женский смех. Вдруг Пашка выкрикнул что-то, Ника не стала вслушиваться в слова, и язвительный голос Марьяны тут же отозвался на мальчишеский голос.

— Я боюсь. Там люди.

— Я принесу сюда.

Он сел, сгибаясь, забелела повязка на колене. Ника тоже села, не отводя от него глаз. Держалась рукой за его локоть. Спуская ноги с кровати, чтоб дать ему встать, наступила на мягкое, и засмеялась — одежда валялась на полу, белели прикрытые рубашкой ее шорты.

— Туалет тут, в доме. Пойдем.

Он завернул ее в простыню, натянул свои шорты, что валялись все это время под ними.

Пройдя узким коридорчиком, включил свет в маленькой ванной, где умывальник и матовая коробка душа, унитаз с цветной крышкой.

— Не уходи, — с беспокойством сказала Ника, прикрывая дверь и шагнув внутрь по веревочному грубому коврику, — слышишь, не уходи пока.

И села, с неудержимой глупой улыбкой слушая, как он засмеялся, стоя в темном коридорчике.

Потом она сидела на постели завернутая в простыню и беспокойно слушала его голос. Там, на веранде, мешая русский с английским, он что-то спрашивал, посмеивался, отвечал. А голос медовой дамы пропал и раздался снова, когда они уже сидели вместе на кровати, ели из одной тарелки посыпанную луком жареную картошку вперемешку с нежными комочками мидий.

— Она кто? — тихо спросила Ника, когда пустая тарелка отправилась на стол и бутылка минералки встала рядом, блестя крышкой. А они снова лежали рядом, отдыхали, глядя в потолок и прижимаясь друг к другу боками.

— Кто? А, эта!

Он говорил дальше, про то, что приехала просто отдыхать, а Ника уже улыбалась во весь рот — после слова «эта» объяснения стали не важны.

— Я всю жизнь в разъездах. Промышленный аквалангист, ныряльщик. Где что надо наладить, нас вызывают, иногда пару месяцев в какой глуши, на озерах или на дальних побережьях. Где-то застревали на год, или два, приморские стройки. Вся жизнь на коробках, чтоб сразу собраться и переехать. Катерина… Пашкина мать, она со мной везде моталась. И вместе мечтали. Вот выберем время, когда еще не старые, чтоб успеть пожить новой жизнью. И начнем ее.

Нике сразу стало больно от слова «мечтали» и она придвинулась чуть ближе. Чтоб его кожа говорила другое, нынешнее.

— А когда настало это потом, выяснилось, что вторая жизнь у нас разная. Катя хотела в большой город, квартиру, машину получше. А я не мог. Я ей сразу говорил, да она не верила никак, что настолько разное у нас будущее. Кивала, когда я… А я и поверил. Что тоже хочет. Столько выбегал тут, пока оформлял, да готовил план и стройку начал. Привез ее. Походила. Посмотрела на коз да коров. Говорит, я же думала, тут будет какой-никакой курортный поселок, типа как под Ялтой. Чтоб люди ехали цивильные, чтоб все вокруг нарядно и асфальтировано. А тут. Понимаешь, тут оползневая зона. Со скальными выходами. Сюда при нашей жизни курорты не доберутся. Потому что дороги плохие, да степь кругом выжженная. Не пальмы. Я такое место и выбирал. Так что сказала она мне — или продавай, пока не влез с головой, или я уезжаю. …Уехала вот.

Он замолчал и, нащупав на столе пачку сигарет, щелкнул зажигалкой. Затянулся.

— Будешь курить?

— Нет. Мне хорошо. А Пашка?

— Сам остался. Он же у бабки вырос, для него тут, как для дельфина в море — все свое. К матери ездит, конечно, и после рассказывает, нравится, мол. Но как приезжает, по три дня торчит в воде, да на скалах, даже спит на песке, домой не загонишь.

Музыка, и без того негромкая, стала тише. И сверчки заорали в голос, хором под самым окном. Фотий, перегибаясь через Нику, поставил на скатерть пепельницу с потушенным окурком. Снова лег, чуть отодвинувшись от нее. И ей сразу стало беспокойно. Чтоб не заметил, она тихонько подвинула ногу к его ноге.