Инга Петкевич - Плач по красной суке

— Но империя держалась на трех китах; на православии, самодержавии и народности. Чем бы вы заменили этих китов, неужели одним антисемитизмом?

Он в бешенстве бросался меня душить, в результате чего обычно насиловал. Каждый раз, когда я чем-нибудь его доставала — иначе говоря, выводила из себя, — он бросался меня насиловать. Делал он это всегда с таким остервенением, что часто казалось: пришел мой смертный час. Он матерился, проклинал меня и вообще, наверное, был садистом, и если бы не боялся неприятностей, то с удовольствием бы меня укокошил.

Эти садистские приступы кончались обычно его полным бессилием. Тогда начинала ругаться я.

— И откуда ты только взялся, такой подонок, — рассуждала я, лежа с ним рядом в постели и растирая синяки и укусы. — Не иначе как твои предки были жуткими мерзавцами.

— Слава богу, я сирота, — гордо отвечал он. — Я сам себя воспитал и поставил на ноги.

— Иван, не помнящий родства, откуда же ты тогда знаешь, что ты не еврей? Ты ведь даже обрезанный.

Это был его основной комплекс, который мешал ему париться в бане вместе со своими коллегами и потом развлекаться с ними групповым сексом.

Передо мной он обычно оправдывался тем, что родился в мусульманской республике, где его усыновили и обрезали. Может быть, это была правда, но уж больно замысловатая и сомнительная для его тупоголовых коллег.

Однажды я придумала более остроумный довод.

— Жаль, что ты не еврей, очень жаль! — сказала я.

— Почему? — Он сразу проглотил мою жирную наживку.

— Потому что если бы ты был евреем, ты позорил бы их, а не нас.

Он взвился, как пружина, схватил свой пугач и пальнул. В меня он, к счастью или к несчастью, не попал, но вони и грохота было так много, что в дверь стали ломиться соседи. Он вышел на лестницу и быстро там все уладил, — как видно, показал свои документы.

Когда он уснул, я открыла форточку и выбросила его пугач за окно. Там был пустырь с глубокими сугробами. Пусть теперь поползает и поищет, злорадно думала я, засыпая.

Правда, наутро, после хорошей взбучки, мне пришлось ползать по грязному снегу вместе с ним, пока мы не нашли этот злосчастный пугач.

— Хорошо еще, что я не застрелилась, — сказала я. — Очень хотелось сделать тебе такой подарочек.

Он злобно на меня покосился, но тогда я впервые заметила, что он боится меня. Боится, ненавидит и ничего не может со мной поделать. У него была масса баб красивее и умнее меня, все они его любили, но были не нужны именно потому, что любили. Любви он не выносил ни в каком виде, она ему ничего не давала. Его организм давно питался только одной ненавистью.

Он ненавидел меня и мечтал от меня избавиться. Я мечтала о том же самом, но избавить нас друг от друга могла только смерть. И в этом не было ничего рокового — одна житейская подлость и взаимное паразитирование.

Не помню, сколько длился этот период нашего сосуществования, кажется, все междувластие, вплоть до Хрущева.

Исчез он опять, как только я забеременела. Я, конечно, предохранялась, но наша отечественная профилактика — такая же халтура, как все остальное.

— При нашей системе производства нельзя доверять ни одному механизму или прибору, — сказала я на прощание. — Когда начнется война, все ракеты взорвутся на месте или полетят не в ту сторону.

Разумеется, я получила по шее и, чтобы отомстить ему, заявила, что намерена рожать и надеюсь, что ребенок будет не в папочку. Я знала, что подобное заявление отпугнет его надолго. Я хотела подольше отдохнуть без него, оглядеться и подумать.

Благополучно сделав аборт в грязном абортарии, я занялась квартирным вопросом: специально пошла работать на строительство, потому что там были льготы с жилплощадью. Тут как раз подоспела оказия от Греты, и я получила возможность внести первый взнос за однокомнатную кооперативную квартиру. При соответствующем нажиме одного моего покровителя (я ему подарила джинсы, которые к тому времени стали в стране основной денежной валютой) мне почти сразу же дали квартиру, и я тут же в нее въехала.

Тогда как раз бушевала кампания по борьбе с излишествами, в результате которой квартиры стали похожи на табакерки, но моя была просто великолепной: с большой прихожей, кухней и лоджией, которую знакомые работяги, опять же за джинсы, превратили в великолепную веранду.

Став хозяйкой квартиры, я почувствовала себя в жизни гораздо увереннее. В моей стройконторе мне неплохо платили. Грета полностью одевала меня, но почему-то всегда было стыдно принимать ее подачки, поэтому я изо всех сил старалась отблагодарить ее. В те времена в антикварных лавках было еще много красивых безделушек и стоили они совсем недорого. Грета не раз писала мне, что у них они ценятся, чтобы я не стеснялась и требовала от нее все, что мне надо. Этот товарообмен помог мне окончательно встать на ноги, приодеться и почувствовать себя женщиной. В плане последнего мне очень помогла присланная Гретой косметика и парфюмерия. Подобная косметика могла сделать красавицей любую уродку. Особой уродкой я никогда не была, но с помощью этой косметики иногда удавалось быть красавицей.

Таким образом, когда мой хахаль снова ворвался в мою жизнь, то поначалу просто не узнал меня.

Он явился, как всегда, поздно вечером и, стоя в дверях, долго разглядывал меня, будто что-то оценивая и прикидывая. Нет, он не ждал, когда я приглашу его войти. Он никогда не нуждался в приглашениях. Просто он был мертвецки пьян. Войдя в комнату, он рухнул поперек тахты и тут же заснул.

Наутро он долго не мог понять, где находится и кто я такая. Я нарочно надела черный парик и так раскрасилась, что меня и впрямь трудно было узнать. Но этот маскарад пришелся ему по вкусу — у него всегда был крайне дурной вкус. С похмелья он даже оробел перед моей новой внешностью, но потом, когда я дала ему опохмелиться, стал опять нахальным и развязным.

— Я всегда говорил, что в тебе что-то есть, — говорил он, разглядывая мое новое жилище. — И откуда что берется?

— Наследство получила, — соврала я.

— Учи ученого, — проворчал он. — Будто не вижу, что все из ФРГ. Твоя старуха присылает, так? С тебя приходится, и ты должна поставить. — Имелась в виду водка.

Я ему поставила, и всегда ставила с большим удовольствием, наблюдая, как он спивается.

— Хорошо живешь, — завистливо приговаривал он, разглядывая обстановку. — Ну, такие картинки я бы сам мог нарисовать.

Я тогда сошлась с некоторыми художниками, и на стенках висели их полуабстрактные работы.

— А почему телевизора нет?

— Некогда смотреть, да и денег не накопила, — сказала я.

— Да, — согласился он. — В Италии уже немодно иметь телевизор.

Что он хотел этим сказать, до сих пор не понимаю. Он часто озадачивал меня подобными фразами: казалось, у него внутри какой-то ящичек, вроде лотерейного, из которого он наугад выхватывает билетики, большей частью пустышки, вроде этой. Потом вдруг, заметив магнитофон, попросил включить какую-нибудь музыку. Грета присылала мне пленки исключительно с классикой. Я поставила ему Баха. Некоторое время он слушал молча.