Инга Петкевич - Плач по красной суке

Я продолжала заниматься литературой, но писателя из меня, разумеется, не получилось. Меня не печатали, но бросить это занятие уже было почему-то невозможно.

Официальный путь быстро изжил себя. В издательство, где потихоньку шла моя книга, на пост главного редактора был назначен колченогий полковник Окачурин, который, потея и краснея от маразматических приливов подлости, заявил мне, что я «не наш человек». Спорить с ним было бесполезно, как бессмысленно уточнять, что конкретно имеется в виду, какие обвинения мне предъявляются, — наверняка он и сам не знал этого. Просто подобным ярлыком у них было принято клеймить неугодных им авторов, до более вразумительного объяснения с которыми уже можно было не снисходить. Они к тому времени уже полностью сплотились, спрессовались в непрошибаемый монолитный организм, у которого классовое чутье заменило все прочие органы чувств. В их системе координат для меня не было места. Печатали они в основном только самих себя. К ним лучше было не соваться.

Уже не имело никакого значения, что в моих рукописях не было ни малейшей антисоветчины, — требовались более существенные знаки верноподданничества, более активный вид тупости, лживости и подлости. Шел курс на понижение уровня в любом виде творчества. Мы уже приближались к идеалу, которым служил наш главный писатель — парализованный генсек с его вороватой свитой.

К ним уже невозможно было подладиться и приспособиться. Если ты стоял хоть на ступеньку выше узаконенного уровня, ты невольно выдавал себя случайно оброненным красочным эпитетом, сомнительной метафорой или заблудшим бесполым междометием, которое их неизвестно почему настораживало. И бесполезно было доказывать, что ты не верблюд — все места были распределены, — поезд давно ушел без тебя.

Итак, я проживала свою единственную жизнь особняком, на отшибе. Мои издательские дела остановились на десять лет. Муж сбежал в Москву, и средства к существованию были на исходе. Он еще немного помогал нам с ребенком, так что с голоду мы не помирали, но завтрашнего дня у нас не было. Впрочем, мы уже не имели привычки туда заглядывать — жили себе по инерции сегодняшним днем, если можно назвать жизнью то вялое прозябание.

Я чувствовала себя в мире как отставший от скорого поезда пассажир. На глухом, заброшенном полустанке я растерянно озиралась по сторонам, приставала с робкими вопросами к случайным прохожим, но всем было не до меня, никто не хотел меня знать.

От нечего делать на досуге я еще кропала свой готический роман, потихоньку строила свой сказочный замок с привидениями, вампирами и прекрасными обреченными наследниками вековых традиций, которые жили на собственной земле в замкнутом мире, которому реальное соседство всяких потусторонних сил сообщало экзотическую прелесть. Писать такой роман было легко и приятно, интересно было находиться в заколдованном замке среди моих волшебных героев, и я не спешила вытравить оттуда вампира, потому что знала — только он один спасает наследников от нашествия праздной толпы обывателей, которые вмиг растащат и опошлят все фамильные реликвии.

Новогодняя ночь на этот раз опять не удалась, как не удавалась ни разу в жизни. Вместо тихого, семейного праздника, на который мы тратим последние, остаточные силы и средства, подсознательно ожидая от него хотя бы небольшого праздничного подарка, — вместо этого опять целый дом пьяной, приблудной нечисти: грязных и непотребных гениев-самородков, способных вмиг осквернить любую святыню, а заодно перебить в доме всю посуду, украсть любимые книги, а также последнее столовое серебро.

Я сражалась с ними всю ночь напролет, проклиная своего беспутного мужа, который напрочь застрял в Москве и, похоже, обзавелся там новой семьей. Он так меня измотал, что я почти рада была от него избавиться, но уж больно обидно было прийти к сорокалетнему рубежу таким банкротом, что даже Новый год встретить было не с кем.

А под утро меня разбудил телефонный звонок, и дерзкий юношеский голос предложил мне, нет, скорей, приказал в шесть часов вечера спуститься вниз к почтовому ящику и вынуть из него письмо, которое он не может послать по почте.

Похмельная тревога стремительно перерастала в панику, и в ожидании назначенного часа я в смятении металась по постылой, после вчерашнего, квартире. Почему-то я была убеждена, что ничего отрадного мне это письмо не сулит.

Однако ровно в шесть часов вечера, как мне было приказано, я спустилась вниз к почтовому ящику, отперла его и достала письмо. Обратного адреса не было, не было и штемпеля на конверте, да и сам конверт из грубой оберточной бумаги, бандерольного размера, был какой-то гадкий, серый, канцелярский.

Я еще вертела письмо в руках, когда дверь на улицу широко распахнулась и в ярком дверном проеме возникла мужская фигура. Как зверь, загипнотизированный светом фар, я замерла в косых лучах заходящего солнца, ослепленная, обалделая от ужаса. Я сразу же поняла, что меня заманили в ловушку, поджидали и караулили тут, чтобы…

Как видно, у меня был еще тот вид, потому что молодой человек вдруг рассмеялся и сделал шаг навстречу.

— Не бойся. Это тебе от Ирмы Соколовой, — быстро сказал он.

И тут я узнала его. Это был твой сын. Но факт этот почему-то еще больше ошеломил меня. Все перемешалось в моем похмельном сознании. Почему-то показалось, что ты жива и пишешь мне теперь из Германии. Ведь я не была на твоих похоронах и не видела тебя в гробу. Они вполне могли распустить ложные слухи о твоей смерти — с отъезжающими людьми всегда старались сыграть какую-нибудь злую шутку… Но в таком случае почему твой сын оказался тут? Может быть, он не уехал вместе с тобой, попал в дурную историю и нуждается в моей помощи?

— Прочти письмо, и ты все поймешь, — сказал он в ответ на мой затравленный взгляд. — Возьми! — Он сунул мне в руки объемистый пакет, завернутый в старые газеты.

— Значит, она жива? Ты пришел от нее?

Он ничего не ответил и только в дверях оглянулся, окинул меня последним оценивающим взглядом, открыл дверь и разом вдруг растаял, исчез в солнечном сиянии, как звездный мальчик.

— Господи! Что же это делается, Господи? — в смятении простонала я, разглядывая пакет.

Потом я вдруг подумала, что твой сын начал писать и поэтому придумал такой хитроумный ход, чтобы всучить мне для ознакомления свою рукопись.

Нетерпеливо разрывая газету на пакете, я поднималась по лестнице, и тут меня ждал очередной сюрприз — дверь в мою квартиру была распахнута настежь. Не сразу вспомнив, что сама оставила ее в таком положении всего десять минут назад (мне казалось, прошло несколько часов), я вся покрылась холодной испариной и уже готова была засунуть злополучный пакет в ближайшее ведро для отходов, чтобы милиция, которая производит обыск в моей квартире, не поймала меня с наркотиками… Позднее (всего через полчаса), прочитав твое письмо, я поняла, что страхи мои были не напрасны. С момента, как я взяла в руки твое письмо с того света, дверь ловушки автоматически захлопнулась за мной, захлопнулась на долгие годы…