Хилари Мантел - Фладд

Когда Ройзин подняла руки его обнять, ей показалось, что они обхватили пустой воздух. Сжав губы в ожидании боли, она упала щекой на подушку и широко открытыми глазами уставилась на стену, где по нарисованным розам ходили тени от занавески. «Всякое приобретение — утрата», — сказал как-то Фладд. Но и каждая утрата — приобретение.

Позже, когда она уже спала, зарывшись стриженой головой в пуховую подушку, Фладд вылез из-под одеяла на пол. Некоторое время он стоял, глядя на спящую и вслушиваясь в ночные шумы. До него долетали скорбные трамвайные гудки, шаги ночных портье на лестнице, пьяное пение на Сент-Питерс-сквер, прерывистое дыхание множества людей в множестве комнат, морзяночные разговоры кораблей в море, скрип оси, на которой ангелы вращают Землю. Потом он улегся обратно в постель, и его веки смежились под тяжестью навалившихся снов.

На следующий день Ройзин О’Халлоран не захотела выходить из номера. Она стеснялась своей одежды и стриженой головы без клетчатого платка. Фладд предложил пойти в магазин и купить что-нибудь модное, но Ройзин боялась, что продавщицы выманят деньги и вырядят ее всем на посмешище.

Много лет она не думала о своем теле; упрятанное под рясой, оно словно жило собственной жизнью. Ты переставляешь ноги и таким образом идешь. Ты шаркаешь — ряса прячет твою походку. Теперь надо было учиться ходить. Вчера вечером она мельком видела женщин в гостиничных коридорах, как они изящно семенили на птичьих ногах. В них чувствовалась живая сила, их глаза под нарисованными бровями улыбались; в гулком церковном нефе вестибюля они резким движением натягивали перчатки, раскрывали сумочки и рылись внутри, вытаскивали платочки и пудреницы.

— Мне надо будет завести это все, — сказала она, не веря собственным словам. — Губную помаду.

— И духи, — подхватил Фладд.

— Пудру.

— Меха, — добавил Фладд.

Он пытался вытащить ее из постели, из номера, но она сидела, натянув под самый подбородок белую простыню, вчера крахмально-хрустящую, сейчас мятую и чуть сырую на ощупь. У нее не было слов, чтобы объяснить: она чувствует себя одетой по-новому, как будто с утратой девственности обрела дополнительный слой кожи. Люди говорят «утрата невинности», но они не знают, что такое невинность: неперевязанная кровоточащая рана, которая открывается от каждого случайного толчка случайных прохожих. Опыт — это доспехи, и Ройзин О’Халлоран ощущала себя закованной в броню.

Она проснулась в пять, как в монастыре, и поняла, что зверски хочет есть. Пришлось перебарывать голод, лежа рядом со спящим Фладдом. Она не слышала его дыхания, поэтому временами приподнималась на локте и заглядывала ему в лицо — убедиться, что он не умер.

В семь Фладд проснулся и заказал завтрак в номер. Когда в дверь постучали, Ройзин накрылась с головой и пролежала так еще несколько минут на случай, если служащий гостиницы что-нибудь забыл и вернется. Фладд разлил чай из мельхиорового чайника; Ройзин слышала, как звякает фарфоровая чашечка на фарфоровом блюдце.

— Садись, — сказал он, — вот тебе яйцо.

Она никогда не завтракала в постели, но читала о таком в книгах. Страшновато было держать поднос на коленях, уперев его между ребрами и пупком, стараясь не вдохнуть слишком глубоко и не двинуть ногой. Фладд щипчиками положил ей сахар и размешал; у каждой чашки с блюдцем была своя ложечка.

— Ну, попробуй же, — убеждал Фладд. — Давай я намажу тебе поджаренный хлеб маслом. И еще можно положить на него мармелад. Съешь яйцо, тебе надо набираться сил.

Она с сомнением взяла ложечку.

— Как вы думаете, с какого конца надо разбивать яйца?

— Это вопрос личных предпочтений.

— А как считаете вы? — настаивала она.

— Не важно, что считаю я. Делай, как тебе нравится. Никаких правил нет.

— В монастыре мы не ели на завтрак яиц. Только овсянку.

— Наверняка у тебя дома были яйца. В Ирландии. Ты вроде говорила, что выросла на ферме.

— Да, яйца на ферме были, но не для еды. На продажу. Хотя, — добавила она, немного подумав, — иногда мы их все-таки ели, но не так часто, чтобы решить, с какой стороны их лучше разбивать.

Яйцо Фладда уже исчезло. Она не видела, как он его разбивает, а уж тем более ест, хотя могла бы поклясться, что последние пять минут, не отрываясь, смотрела ему в рот.

Потом им снова захотелось есть. В саквояже, в складках матросского платья сестры Поликарпы, обнаружились черствые булочки, упрятанные туда сестрой Антонией. Ройзин считала, что можно обойтись ими, но Фладд рассудил иначе.

Он вновь заказал еду в номер. На сей раз принесли овальное блюдо, накрытое салфеткой, на которой лежали крохотные бутербродики из хлеба с отрезанной коркой, и еще одно блюдо с булочками, украшенными листиками ангелики и мелкими засахаренными цветами поверх розовой и белой глазури.

Время шло. Ройзин чувствовала себя усталой, непомерно усталой. Фладд убрал подносы, и она вновь откинулась на подушку. Все утомление монастырских лет и детства, когда ее каждый день будили до света, вернулось разом, словно толпа внезапно нагрянувших родственников.

— Я могла бы пить сон, — сказала она. — Могла бы его есть, валяться в нем, как свинья в грязи.

Когда она просыпалась, они разговаривали: Ройзин рассказывала про свое детство, но Фладд не рассказывал ей про свое. Позже Фладд по телефону заказал в номер вино. Судя по всему, денег у него было не считано.

Вино — сладкое, желтое, первое вино в жизни — ударило ей в голову. Она на мгновение закрыла глаза и позволила себе задуматься о завтрашнем дне. Фладд сказал, что с ее волосами все будет хорошо, что он может сходить в «Полденс» на Маркет-стрит и купить шелковый платок, который они как-нибудь художественно намотают ей на голову, или, если она предпочитает, шляпку-ток. Однако Ройзин не знала, что это за шляпка такая, и оттого промолчала.

Когда она вновь открыла глаза, Фладд стоял и смотрел на улицу. Он сказал, люди спешат с работы на станцию. И еще он сказал, идет дождь, и пешеходы под раскрытыми зонтами похожи на колонны черных жуков.

Фладд смотрел на них, упершись в стену раскрытой ладонью. Он склонил голову и потерся о свою руку лбом и щекой, словно кот о диван.

— Комната на меня давит, — произнес он. — Завтра нам обязательно надо отсюда выйти.

Но прошли всего сутки, хотелось возразить ей. Тридцать семь часов назад она была в монастыре, одевалась под руководством сестры Антонии. Двадцать четыре часа назад — может быть, чуть меньше — они вошли в этот номер. В остальных местах все шло своим чередом: колокола звонили, монастырь жил по обычному распорядку. Интересно, что сказала Питура, когда вернулась из поселка и увидела, что Филомены нет? Обнаружила она это сразу, или в часовне за вечерней молитвой, или позже, когда все трапезничали супом? Придумывали ли другие сестры отговорки, чтобы как можно дольше скрыть ее побег? Лгали ли они ради нее, рискуя спасением души?