Давид Фогель - Брачные узы

«Хи-хи, очень достойная!.. Образец приличия!.. Хо-хо!.. Вы ее еще не знаете!»

«Нет-нет! Я больше не могу, восемьдесят пять, восемьдесят шесть…»

«Конечно, когда у тебя не хватает смелости посмотреть правде в глаза! Обрати-ка внимание на намеки твоих верных друзей!.. А уколы дурака доктора Крейндела?! Что же, все-все-е высосано из пальца?! Да ты и сам все знаешь… Просто делаешь вид, что тебе ничего не известно, потому что так тебе удобнее… Потому что ты стремишься к надуманному, ложному покою. Но ведь не может быть, чтобы такое положение продолжалось вечно!.. Разве ты сам этого не понимаешь?!»

Гордвайлю казалось, что он теряет рассудок. По лбу его струился холодный пот. С лихорадочной поспешностью он стал искать на стуле спички. Чиркнул одну и взглянул на часы. До четырех оставалось пять минут. Он держал горящую спичку, пока не обжег кончики пальцев. Затем зажег еще одну и еще. Первый раз в жизни он боялся темноты и безумных навязчивых мыслей. Бросил взгляд на соседнюю кровать. Tea спала на боку, лицом к окнам. Прислушавшись, можно было различить ее мерное тихое дыхание. А кроме него — ни звука, ни дуновения. Тишина была тяжелая, почти осязаемая, полная враждебной дремы. И маленькое пламя спички горело, мерцало, меркло, как неверный, обманчивый огонек, гасло совсем и снова вспыхивало при быстром чирканье новой спички. Неожиданно Гордвайля закружило в вихре дикой ярости к этой лежавшей рядом с ним женщине, как будто она была единственной причиной всех его мучений с самого рождения. В этот миг он совсем не думал о ребенке. Все было ему безразлично. Он никого не видел перед собой, кроме этой высокой женщины, когда она держит его на руках, кружась по всей комнате. Он чувствовал страшную обиду: самая основа его личности была поставлена под сомнение — в этот миг он смертельно ненавидел эту женщину. Сейчас он был готов одеться и уйти, уйти далеко-далеко, чтобы никогда не возвращаться. Не все ли равно, в самом деле! Ему никто и ничто не нужно! Вместе с тем он ясно ощущал, что никогда, никогда не сможет этого сделать; что навеки, на всю жизнь, до самой смерти повязан с этой женщиной; что судьбы их сплелись воедино без надежды на избавление. И тут его снова озарила мысль о ребенке, и он сказал себе: вздор! Ведь я люблю ее, несмотря ни на что! Как может одна бессонная ночь так свести человека с ума! Не зря преступления совершаются ночью! Когда сон бежит от человека, тот способен на все. Бессонница — удел умалишенных и больных. «Ночь исполнена безумия и зла», вспомнилась ему строка из какого-то стихотворения. Гордвайль снова улегся как человек, пришедший к окончательному решению. Отчаявшись заснуть сегодня, он смирился с судьбой. И тут нервное напряжение постепенно отпустило его, он почувствовал, как сильно устал, и спустя несколько мгновений задремал.

Наутро Tea разбудила его окриком с кровати:

— Кролик, а кролик, кофе сегодня будет?

В ее голосе дрожала радость, обычная у нее после долгого освежающего сна.

В комнате стоял холодный запах потухшей трубки и человеческого дыхания. В воображении проскользнуло видение холодной чужой печки, и всякое желание высунуть хотя бы руку из-под теплого одеяла сразу пропало.

Расплывающийся голос Теи едва коснулся погруженного в дрему сознания Гордвайля, как будто не имея к нему никакого отношения, но лишь заставил его слегка пошевелиться. Он продолжал спать. Спустя мгновение его настиг второй залп, уже более требовательного крика:

— Рудольфус, уж не думаешь ли ты спать до самого вечера?

Искра света зажглась в его сознании. Несомненно, обращаются к нему. Тело его болело и саднило, словно его всю ночь безжалостно били. Он был бы готов отдать всю жизнь за несколько минут сна. Но только проревел в нос:

— Сейчас, сейчас, Tea!

Издав этот рев, он понадеялся, что удастся ускользнуть. При этом продолжал дремать, но сон его теперь был неспокоен и неровен, да, это был уже совсем не тот глубокий сон, к которому не примешивается ничто постороннее, а скорее потревоженная дрема, проникнутая страхом неизбежного близкого пробуждения. Это было так, как если бы с него стащили одеяло и он продолжал спать совершенно голый, открытый взорам всего света. При новом окрике, донесшемся с кровати, он вскинулся как ужаленный и сел. Растрепанные волосы его вздыбились, помятое бледно-желтое лицо с грязно-розовым пятном на щеке, оставленным складкой подушки, казалось лицом смертельно больного. Вытаращенными глазами он обвел комнату, будто видел ее первый раз в жизни, пока не наткнулся взглядом на жену, прикурившую в этот момент сигарету, и в мгновение ока его пронзило воспоминание о бессонной ночи с ее кошмарами. Гордвайль облегченно улыбнулся. Приятно было сознавать, что все это позади, что уже наступило завтра и все встало на свое место: комната, мебель, Tea. Он бросил взгляд на часы, не беря их в руки: ну, только десять, еще не поздно!

— Кролик, ты так смотришь, будто с луны свалился! Вена, Кляйнештадтгутгассе, дом фрау Фишер! Двадцать пятое декабря, Рождество. А теперь живо приготовь кофе своей жене Тее, урожденной баронессе фон Такко, в настоящий момент замужем за тобой, Рудольфусом Гордвайлем, по закону Моисея из Египта и израэлитской общины Вены. Уловил?!

Гордвайль улыбнулся. Настроение у нее, значит, совсем не дурное.

— Если ты не против, — рискнул он, — кинь мне сигарету. Покурю и сразу встану, сейчас только десять.

Сигарета попала ему в лоб, отскочила и упала на пол. Гордвайль поднял ее, закурил и снова лег.

— Мы едем обедать к барону фон Такко! — объявила Tea.

— Хорошо!

Если бы она всегда была такой, думал он, какое это было бы полное счастье! Он с радостью обнаружил, что не испытывает никакой усталости, несмотря на недостаток сна.

— Ну, что там с завтраком?!

Гордвайль встал и принялся торопливо одеваться. Затем, не умывшись, вышел на кухню и стал варить кофе.

Спустя несколько минут он подал ей в постель кипящий кофе, хлеб с маслом и остатки давешних сдобных булочек. К удовольствию мужа, Tea ела с огромным аппетитом, словно после тяжелой физической работы. Гордвайль посматривал на нее украдкой от стола, за которым ел сам.

— Ты должна много есть, дорогая, теперь ведь вас двое голодных…

Tea не слышала или сделала вид, что не слышит. Подойдя потом к кровати забрать посуду, он с внезапной преданностью склонился и припал губами к тыльной стороне ее руки. «Длань наказующая», — пронеслось у него в голове, и он почувствовал неописуемое наслаждение. Tea отняла руку, бросив на мужа презрительный взгляд, оставшийся им не замеченным. Отнеся посуду на стол, он снова вернулся к жене. Лицо его светилось внутренней радостью.

— Ты даже не знаешь, г-м… — пролепетал он, не поднимая глаз, — н-насколько ты для меня… единственная… От тебя я готов… вынести… Но только не трогай… его…