Давид Фогель - Брачные узы

Горничная внесла чай и разное печенье.

— Сколько лет вашей матери?

— Сорок пять.

— Ни за что бы не поверил. Она выглядит намного моложе. По меньшей мере лет на шесть-восемь.

Лоти поднялась с места и включила свет, который мгновенно повис в комнате, пронзительно яркий и оранжевый, как застывшая молния. Пока она разливала чай, Гордвайль наблюдал за ее движениями, плавными и изящными. По сути дела, прекрасная девушка, Лоти, пронеслось у него в голове. Порода. Она поистине заслуживает любви… Если бы я не любил… какой странный кошмар был прошлой ночью… Днем вещи выглядят такими, какие они есть, в истинном свете… Хорошо, что любая такая ночь рано или поздно кончается…

— У вас красивые руки, Лоти, — вырвалось у него.

— Вы только сейчас обратили внимание? Поздновато…

— Вовсе не сейчас. Я давно знаю. Они словно живут сами по себе…

Он взял одну ее руку и стал рассматривать ее:

— Два маленьких, добрых и очень красивых существа. На них можно смотреть долго-долго, и все никак не насмотришься.

— Хорошо! — сказала Лоти, слегка покрасневшая от волнения и радости. — Давайте пить чай.

Она помешала чай и, захватив ручку чашки кончиками большого и указательного пальцев и оттопырив остальные пальчики в сторону, стала пить маленькими глотками, слегка вытягивая к чашке полные губы. В пространстве был слышен лишь легкий призвук глотков, и все вокруг наполнилось призрачным ощущением трепетного, неясного счастья…

Лоти поставила чашку на стол. Серые глаза ее вдруг приобрели немного печальное выражение, что не ускользнуло от Гордвайля. Наверно, вспомнила что-нибудь невеселое, подумал он и почувствовал, как легкая грусть поднимается и в нем. И тут с ним приключилась чудесная вещь: его посетило видение, словно сон наяву, сон, продолжавшийся не более трех-четырех секунд, но настолько ясный во всех своих подробностях, что трудно было усомниться в его реальности. Он увидел Лоти маленькой девочкой в коротких гольфиках. Вьющиеся каштановые волосы растрепаны. На ней белое легкое платье до колен, как видно, лето на дворе. День, похоже, клонится к закату. Она стоит на широкой лужайке — одна. Делает несколько неуверенных шагов и останавливается. Поднимает руку и, приложив ее козырьком к глазам, чтобы солнце не слепило, пристально смотрит куда-то вдаль. Вот к ней приблизился какой-то мужчина в соломенной шляпе, значительно выше ее ростом, он подошел откуда-то сбоку (Гордвайль не замечал его, пока он не оказался совсем рядом с Лоти), наклонился к ней и что-то сказал. Лоти повернула к нему лицо, смерила его взглядом снизу вверх и немного отстранилась. Мужчина протянул к ней руки, словно собираясь обнять, трость его упала на землю. И тут Лоти вдруг побежала, побежала что есть сил, волосы ее развевались на ветру. Мужчина в первый момент словно бы хотел кинуться за ней, но тут же одумался, наклонился, чтобы подобрать трость, и проводил ее взглядом. Лоти была уже далеко от него, но продолжала, не оглядываясь, нестись по тропинке. Вдруг она оступилась и упала. Попыталась встать, но не сумела. Она лежала на левом боку, и лицо ее кривилось от боли и плача. Видевший все издали мужчина подбежал к ней, поднял ее на руки и понес, пока не подошел к какому-то дому и не скрылся в воротах с зелеными железными прутьями. Затем Гордвайль увидел Лоти в постели, бледную, с закрытыми глазами, и несколько человек вокруг, среди них и тот мужчина, что принес ее. И тут видение исчезло.

— Вы когда-нибудь падали в детстве, а потом заболели и слегли в постель?

— Да. На самом деле я только что вспомнила об этом. Но как вы узнали?

— Я как бы увидел это сейчас. А кто был тот человек в соломенной шляпе, который донес вас до дома?

Лоти смотрела на него, окаменев от изумления.

— Но откуда вам все это известно? Я ведь никогда вам не рассказывала!

— Знаю. Но я только что это видел. Все происходило на широкой лужайке, летом. Вы были одеты в белое платьице и стояли одни…

— Да. Так все и было. Этот человек — мой дядя. Он с нами жил на даче. И умер три года назад.

Она о чем-то задумалась, опустив глаза, затем продолжила:

— Меня внезапно охватил ужас. Он подкрался так незаметно, застал меня врасплох. И было что-то угрожающее в его голосе, не в самих словах, а в голосе.

— Странно, — проворчал Гордвайль про себя и посмотрел на Лоти, которая сидела, откинувшись на спинку стула, и вертела в руках спичечный коробок.

Поставив чашку на стол, Гордвайль произнес, словно пробудившись от сна:

— Все-таки разве это не прекрасно, несмотря ни на что? Невыразимо прекрасно — жить и даже страдать!

— Страдать? Дело вкуса! — отозвалась Лоти, внезапно раздражаясь. — По мне так нет!

Она поднялась. Гордвайль хотел последовать ее примеру.

— Подождите, я должна переодеться. Выйдем вместе.

Сделав два-три шага к двери, она обернулась, снова подошла к Гордвайлю и нерешительно пролепетала:

— Нервы расстроены… чем дальше, тем больше… и бессонница все время… уже давно… не знаю, чем это кончится…

Она опять как бы машинально села. На лице ее отразилась глубокая печаль, и у Гордвайля при виде этого защемило сердце. Ему хотелось что-то сказать, но он не находил слов. В молчании он взял и мягко пожал ее руку.

— Иногда кажется, — сказала Лоти, голос ее немного дрожал, — что ты катишься вниз, как мяч по крутому склону, скатываешься с ужасной скоростью в какую-то неведомую пропасть… И чувствуешь эту скорость как нечто осязаемое… И безграничное отчаяние овладевает тобой из-за полного бессилия… В этот миг ты готов на все, лишь бы восстать против слепой довлеющей над тобой силы и хоть чуть-чуть выразить частную свою волю, противостоящую насилующей тебя природе, миру, самому себе, — ты способен на все… Покорное принятие приговора — не каждому по силам… Так вот лежишь без сна посреди ночи, беззащитный перед всякими странными мыслями, свободно посещающими и покидающими тебя. И вдруг видишь собственное лицо как в кривом зеркале: гротескная физиономия, вызывающая содрогание, совсем не твоя и вместе с тем — твоя, без всякого сомнения… Словно тебя перемешали большой поварешкой, не поймешь, где верх, где низ… А ночь черна и всевластна, как огромный хищный зверь, изготовившийся к прыжку. В комнате слева спят родители. О них в такой час я вовсе не думаю, но их само собой разумеющееся присутствие сидит во мне как заноза, оно словно засело где-то внутри меня, в желудке например… А что если — проскальзывает у меня неожиданно дикая мысль — что если встать сейчас, прокрасться на цыпочках в их спальню и размозжить им головы молотком, сначала отцу, а потом матери?.. И мгновенно представляется место на кухне, где лежит деревянный молоток, которым я в жизни не пользовалась, да и видела-то его, может быть, только раз, и явственно слышится мне глухой звук удара друг о друга двух неметаллических предметов… Мышцы сводит, и странно покалывает в кончиках пальцев, и в тот же миг я ощущаю неведомую боль, поначалу не будучи даже в состоянии определить, в каком месте и почему болит, и только потом понимаю, что это мои ногти глубоко, до крови, вонзились в голень…