Ярослав Ратушный - Юдифь и олигофрен

— Молодец, не ожидал, что так сильно написано, — похвалил я.

— Тебе правда понравилось? — спросил поэт, зардевшись от удовольствия.

Я кивнул головой и стал ждать, поглядывая на освещенную спальню, похожую на огромную казарму, где на поставленных ровными рядами кроватях спали больные. Во всех комнатах горел яркий свет. Через некоторое время из туалета вышли двое парней. Один из них, который постарше, выглядел настоящим уголовником, другой был робким юношей с невинным слегка припухшим лицом. Их довольные улыбающиеся физиономии выглядели очень похабно.

«Трахались они что ли?» — подумал я и закурил сигарету, морщась от резкого дезинфекционного запаха. Вскоре в туалет вернулся робкий юноша.

— Извините, — сказал он. — Вы произвели на меня большое впечатление своим красивым и спокойным лицом. Можно закурить?

— Сейчас дам, — сказал я и полез в карман за пачкой.

— Не бейте меня! — заорал юноша, отшатываясь и закрывая лицо руками.

— Я не буду тебя бить, — как можно спокойней произнес я, — а хочу дать тебе сигарету. Возьми.

— Спасибо, — сказал он, всхлипывая.

— Можно я прочитаю второе письмо? — попросил поэт.

— Валяй, — позволил я, — но учти, что я не переношу поэзию в больших дозах.

— Только это — и все, — обрадовался он и начал читать с большим воодушевлением.

Я наградил поэта сигаретой, подождал пока он жадно затянулся, похлопал по плечу и пошел по широкому коридору. С обеих сторон спали больные, один из них лежал с открытыми глазами и производил жуткое впечатление. В самом конце отделения находилась комната для персонала, где широкоплечий дежурный читал маленькую книгу. Я прошмыгнул мимо и попытался бесшумно открыть дверь. Ключ, как назло, не подошел. Наконец врата ада отворилась, и я услышал дикий крик, заставивший меня быстро войти, захлопнуть дверь и оглядеться.

Вопил очень большой и сильный мужчина, привязанный к кровати зелеными ремнями. Он пытался выгнуть свое могучее тело, и время от времени издавал невероятно громкий пронзительный вопль, на который никто не обращал внимания. Обстановка отличалась разительно. Если в первом отделении почти все спали, то здесь пациенты, наверняка перепутав время суток, бодрствовали, словно днем. Они сновали в узких проходах между беспорядочно расставленными кроватями, занимались своими делами, разговаривали друг с другом, сидели или лежали, погруженные в свои мысли. Ко мне резко направился парень с еврейской внешностью.

— Ты грузин! — угрожающе сказал он, приблизив немного выпуклые глаза и занося кулак. — У моей мамы был один такой, поэтому я не люблю грузин.

Никто бы не удивился, если бы я вынул пистолет и всадил парню пулю в лоб. Это действие вполне соответствовало обстановке. Удивлялись бы доктора и санитары. Я нырнул под руку буйного сумасшедшего и, легко избежав удара, вышел на свободное пространство. На беднягу налетел похожий на него родственник или одноплеменник. Ловко скрутив полотенце в жгут, он погнал антигрузина, сменившего агрессивность на полную покорность, сильными ударами по спине в глубь помещения. В отделении было много совсем молодых ребят. Ко мне подошел человек средних лет.

— Кто вы по профессии? — спросил он, наморщив непомерно высокий лоб философа.

— Журналист, а что?

— Хорошо хоть не писатель. Вы знаете, что земля — это вселенская помойка, куда со всего космоса сбрасывают духовные отбросы.

— Какое отношение к этому имеют писатели? — осторожно спросил я.

— Они более тонкие, чем другие люди, — объяснил доморощенный философ, — поэтому сами отравляются космической грязью, а потом отравляют своими книгами других. Вы точно не писатель?

— Нет, — сказал я как можно тверже.

Привязанный мужчина заорал снова. Когда крик утих, я лихорадочно открыл дверь и вернулся назад, где столкнулся с дежурным, который держал в руке «Цветы зла».

— Не спится? — ласково спросил любитель Бодлера. — Может, дать таблетку?

— Спасибо, — отказался я, — лучше попробую сам заснуть.

— Правильно, — похвалил он и пошел читать яркие тягуче стихи, а я вспомнил фотографию поэта с грустными все понимающими глазами и скорбными складками возле рта. Я почувствовал острую жалость к этому человеку, который страдал так сильно, что обвинял в своих бедах не только Бога и государство, но и собственную мать. Возле туалета стоял сочинитель больничных писем.

— Читай последнее письмо, — обреченно сказал я, почувствовав неизбежность судьбы.

— Оно очень грустное, — предупредил поэт. — Может быть, лучше прочитать предпоследнее?

— Давай, — согласился я, и он начал декларировать громким подвывающим голосом.