Эдвард Брейтуэйт - Учителю — с любовью

Для многих англичан негр — это «цветной», «негритос» или «черномазый». В их представлении он отождествляется с грубой физической силой. Когда кто-то затрачивает много усилий, говорят: «вкалывает как негр» или «пашет как негр» — я слышал такое сотни раз. Англичане считают, что негр должен почитать» их и прислуживать им, выполнять грязную работу и жить в трущобах. Конечно, есть негры, ставшие докторами, юристами или талантливыми музыкантами, но, с точки зрения англичан, эти негры — «другие», смешивать с общей массой их нельзя.

Я негр, и беседа с руководством фирмы привела, мне кажется, к тому, что я утратил веру. Я верил в свободу, свободу жить, где нравится, если у тебя есть деньги и желание платить, свободу работать по специальности независимо от расового происхождения или веры. Все разговоры о демократии и правах человека оказались бессовестной брехней, как бойкие гарантии, которыми предприниматели частенько снабжают свою продукцию, тайно надеясь, что гарантий этих никто никогда не потребует. Простой англичанин у себя дома не несет ответственности за торжественные заверения и обещания, которые от его имени раздают в колониях английские дипломаты.

Я не знаю ни одного англичанина, который открыто расписался бы в том, что ненавидит негров. Собственно говоря, считается, «то негров в Англии никто и не притесняет. Негр имеет право сесть в любой автобус или трамвай и занять любое место, предварительно заплатив за билёт. Правда, многие демонстративно откажутся сесть рядом с ним, но на это обычно смотрят сквозь пальцы. Негр может попробовать снять номер в любом отеле — увы, зачастую он встретит вежливый отказ, во этот отказ никогда не приписывают расовой ненависти. Удар, нанесенный мне, был еще больнее именно потому, что нанесли его с вежливой, очаровательной улыбкой.

Я понял, что я британец, но не англичанин и эта разница имеет большое значение. В свете этого открытия мне предстояло взвесить всю свою жизнь, пересмотреть планы на будущее.

Война кончилась, и эту страницу нужно перевернуть. Люди возвращаются к мирной жизни, сплотившие их страхи и тяготы военного времени постепенно забываются — страна полным ходом залечивает тяжелые раны. Надо найти работу. Я не прошу милостыни, нет, я продаю знающий мозг и крепкое тело. И что же, в стране не найдется ни одного работодателя, для которого мои знания важнее цвета моей кожи? Не верю! Бели буду вести хозяйство экономно, моих сбережений вместе с пособием хватит на два года. Что ж, у меня много времени, чтобы найти этого работодателя.

Я искал работу везде: на биржах труда, в агентствах по найму, по объявлениям в газете. Все безрезультатно. Я даже сам помещал объявления: молодой негр с таким-то образованием ищет работу. Увы, спроса на меня не было. Тогда я стал подавать заявления о приеме на работу, не рекламируя цвет своей кожи, но стоило появиться лично — мне неизменно отказывали, выдвигая всевозможные причины. А причина, разумеется, была одна: слишком черный.

Однажды я прочитал в местной газете, что фирме со электрооборудованию в Дагенхэме требуются техники. Уровень образования указан не был, и я решил подать заявление: может, мой диплом и опыт сделают, наконец, свое дело? О цвете кожи я не написал. Ответ пришел быстро: на следующее утро мне предлагали прийти в отдел кадров фирмы. К девяти утра я был там, молоденькая секретарша дала мне анкету и отвела в приемную. Я заполнил анкету и стал ждать очереди в кабинет начальника отдела кадров.

В приемной сидели несколько человек, кто-то нервничал, ожидая вызова, кто-то сосредоточенно заполнял анкету. Один молодой человек не знал, как правильно пишется какое-то слово, и обратился к остальным за помощью. Никто, однако, подсказать ему не смог, и это с удовольствием сделал я.

В кабинет вызывали по одному. Наконец подошла моя очередь. Я вошел и увидел, что на столе начальника отдела кадров лежит моя анкета. Он предложил мне сесть, взял анкету и принялся внимательно изучать ее. Потом началась обычная игра в вопросы и ответы, и вскоре я понял, что мои технические познания его мало интересуют. Наконец он с ухмылкой спросил:

— А зачем вам эта работа?

Меня слегка покоробило — до чего неуместный вопрос! — но я ответил:

— Она позволит мне платить за кое-какие житейские мелочи: пищу, одежду и крышу над головой.

— Не смешите, ваш костюм даже мне не по карману.

Я смотрел на него, стараясь найти связь между моим костюмом и предлагаемой работой. Он продолжал:

— Я-то сам даже школы не кончил, а университета тем более, и никто у нас здесь не имеет такого образования, как вы. Поэтому, думаю, вы нам не подойдете. Людям могут не понравиться ваши мудреные разговоры, но вообще…

Я не сдержался: протянул руку к его столу, взял заявление и, не говоря ни слова, аккуратно разорвав его на мелкие кусочки, бросил в корзину и вышел.

Я не мог найти работу уже полтора года. Разочарование уступило место глубокой, разъедающей душу ненависти. Медленно, но верно я пришел к тому, что стал ненавидеть людей, которые с такой легкостью, с такой жестокостью отказывали мне в праве заработать на жизнь. Поручить мне какую-то малоответственную, второсортную работу они не могли — я был для нее слишком хорош, слишком образован. А для всякой другой работы я был слишком черен. Сейчас меня упрекнули даже в том, что я посмел опрятно одеться.

Когда подошло время демобилизации, я написал дяде, что у меня могут быть трудности с деньгами для покупки одежды, и в течение года он отправил мне несколько посылок: белье, рубашки, носки, галстуки и четыре отличных костюма, вполне подошедших по размеру. А несколько пар обуви я приобрел на талоны, выданные мне в демобилизационном центре.

Словно рыба, метался я в сетях расовых предрассудков, в душе зрело желание отомстить, отплатить той же монетой. Каждый взгляд или жест стал вызывать у меня недоверие, я искал за ними антипатию или другое проявление расовой ненависти: не быть ее просто не могло, в этом я тогда не сомневался. Я перестал отдавать дань вежливости женщинам и пожилым людям в автобусах и поездах, хотя был приучен к этому с детства. Я даже ловил себя на том, что с неприкрытой враждебностью смотрю на маленьких детей, когда эти невинные любопытные существа вовсю глазеют на меня.

К счастью, эта опухоль не стала злокачественной. Иногда мне встречались люди, которые были со мной столь искренни, столь дружелюбны, что я бессознательно забывал о своих мытарствах и обидах — хотя бы на время. Именно от такого человека я при самых неожиданных обстоятельствах получил совет, изменивший весь ход моей жизни.

Это произошло в Сент-Джеймском парке. Я праздно наблюдал за утками — они ловили кусочки хлеба, которые им бросали прохожие. Рядом со мной сидел сухопарый пожилой джентльмен в очках, время от времени он отпускал реплики насчет оперенья и повадок разных пород уток. Видимо, он неплохо разбирался в этом, но менее всего меня тогда занимали утки, и мысленно я записал его в разряд назойливых старых болтунов. Вступать с ним в разговор я не собирался, и поначалу его это ничуть не трогало, но вдруг он обратился прямо ко мне: