Эдвард Брейтуэйт - Учителю — с любовью

В мою первую школьную пятницу я был необычайно взволнован: интересно, каким я выгляжу в их глазах, что они обо мне напишут? Несколько сочинений я прочитал сразу в обеденный перерыв и, признаюсь, испытал смешанное чувство облегчения и разочарования: ничего особенного обо мне не писали. Почти все упомянули, что в классе появился новый учитель-негр, но и только. Куда больше их взволновало отключение сети во время дневных танцев в среду да успехи некоторых ребят, занимающихся боксом в местном клубе.

Я подумал: может быть, они решили, что я фигура в школе временная, как многие мои предшественники, стало быть, незачем и писать обо мне, тратить на меня время и силы. Но все равно, если я не произвел на них никакого впечатления, тут виноват только я сам. Значит, надо искать с ними общий язык, подбирать к ним ключи.

Тогда я поставил себе задачу: стать для своего класса хорошим учителем. Но шли дни, и я с болью понимал, что ничего не могу добиться. Я покупал и изучал книги по психологии преподавания в надежде найти какой-то метод, чтобы расшевелить их интеллект, но все, что в этих книгах предлагалось, мне не подходило, не срабатывало. Я пытался проникнуть в души моих учеников, но нас словно разделяло толстое стекло — они были инертны и безучастны.

Сейчас, оглядываясь назад, могу сказать, что мои взаимоотношения с классом прошли три стадии. Первая стадия состояла в испытании молчанием: почти месяц они выполняли все мои задания без вопросов, без возражений, но не было ни интереса, ни энтузиазма. А если какое-то время от них ничего не требовалось, они просто сидели и взирали на меня с терпеливым вниманием, с каким птицелов изучает редкого пернатого друга. Так бывало: я сидел за столом, лихорадочно проверяя их письменные работы, и ощущал на себе их взгляды. Я поднимал голову, и действительно — они смотрели на меня, настороженные, чего-то ждущие. Их молчание изрядно действовало мне на нервы, но я держал себя в руках.

А как я готовился к урокам! Все темы старался раскрыть на примерах из их жизни. Для арифметики подбирал вопросы, с которыми они и их родители сталкивались приведении домашнего хозяйства: семейный бюджет, приблизительный вес продуктов питания или топлива, измерение длины маршрута от дома до школы, измерение длины купленной ткани. Я предлагал им разные задачи, возникающие на домашнем фронте, старался растрясти, растормошить их, но все мои попытки кончались жалкой неудачей — это был какой-то сговор, меня окружала стена безразличия.

Постепенно они перешли ко второй, более агрессивной стадии своей кампании: испытанию шумом. Правда, тут активными участниками были далеко не все, но те, кто вел борьбу против меня активно, твердо знали: симпатии остальных на их стороне. Во время урока, особенно когда я что-то читал или рассказывал, кто-нибудь поднимал крышку стола, а потом отпускал ее, и она с громким хлопком падала на место. Возмутитель спокойствия просто сидел и смотрел на меня невинными глазами — это, мол, случайно. Они не хуже меня знали, что здесь я ничего не смогу с ними поделать, и мне оставалось одно: не замечать эти хлопки, стараясь сохранить при этом максимум достоинства. Обычно одного-двух таких хлопков хватало, чтобы нарушить нормальное течение урока, и мне часто приходилось прекращать чтение раньше, чем я намеревался, и подменять его какой-нибудь письменной работой — писать и одновременно хлопать крышками не могли даже они.

Но я знал: с такой бессмысленной подменой далеко не уедешь. Было ясно, что учить я должен главным образом словом — для других методов уровень знаний в классе был очень низкий. Каждое объяснение я должен выложить им на тарелочке, а для этого, разумеется, нужно много говорить. И когда они грубо прерывали то, что делалось для их же блага, меня охватывала бессильная злоба.

От коллег я, сколько мог, эти трудности скрывал. Я страстно желал опровергнуть расхожее мнение о том, что мужчины для учительской работы непригодны, и уж совсем не хотел давать повод для насмешек Уэстону, поэтому я выворачивался наизнанку, стараясь пробудить у учеников интерес к занятиям. Иногда после школы я бродил по кварталу, пытаясь понять условия, в которых они воспитывались и росли. Мне становилось ясно, почему они не имеют понятия о некоторых общепринятых нормах поведения, но что толку — поведение их все равно оставалось несносным.

Как-то утром я читал им довольно простые стихи, подробно и понятно объяснял, в чем суть этого стихотворения, прелестного и по форме, и по содержанию. Мне уже казалось, что я пробудил их интерес, как вдруг одна из девочек, Моника Пейдж, опустила крышку стола. Для меня этот хлопок прозвучал выстрелом, казалось, гнев мой вот-вот вырвется наружу. Несколько секунд я молча смотрел на Монику. Она выдержала мой взгляд, потом, обращаясь ко всему классу, небрежно заметила: «Эта чертова штука совсем не держится». Конечно, все было сделано умышленно, хлопок и грубая реплика провозгласили начало третьей стадии борьбы со мной — кампания сквернословия. С этой минуты слова «чертов», «хреновый» и им подобные я слышал почти в каждой их фразе, особенно в классе. Обращаясь друг к другу по любому дурацкому поводу, они ссылались на «чертово» то или это, причем всегда достаточно громко. Однажды на уроке арифметики Джейн Переел обратилась ко мне: «Не могу сделать сложение, мистер Брейтуэйт, чертовски трудно», потом села и спокойно уставилась на меня. В невинных голубых глазах таился вызов, под тонким джемпером обозначились тяжелые груди.

— Скажите мне, — ответил я, чувствуя, как звенит мой голос от едва сдерживаемого гнева, — в разговоре с отцом вы тоже выражаетесь подобным образом?

— А вы не мой хренов отец. — Это прозвучало ровно и злобно.

Я не нашелся что ей ответить. Маленькая стерва, я сам сыграл тебе на руку.

Когда прозвенел звонок, они высыпали в коридор, и я услышал: она принимает поздравления за то, что «поставила этого черного прохиндея на место». Некоторые громко негодовали по поводу моего вопроса, кричали, что это «паскудство и наглость», и отнюдь не целомудренным языком объясняли, что ответили бы они, посмей я задеть их родителей. Моя попытка поправить речь девочки была почему-то воспринята как злобный и непозволительный выпад по адресу ее родителей.

После этого случая дела у меня пошли еще хуже и я не мог отделаться от мысли, что позиция Уэстона по отношению к этим детям вполне справедлива. Их злоба была беспричинной, неоправданной. Но меня тревожила не только их речь. В коридорах или темных углах я часто натыкался на ребят и девочек, которые целовались и тискались совсем по-взрослому. При моем появлении они отпускали друг друга, просто ждали, пока я пройду, и тут же возобновляли прерванное удовольствие. После уроков они часто болтались на лестнице или возле туалета, ребята приставали к девочкам, а те со смехом отбивались, громко при этом сквернословя. А иногда я заставал их, скажем, в углу двора за каким-нибудь сомнительным развлечением.