Анри Монтерлан - Благородный демон

— Что я могу сказать? Значит, нужно еще подождать. И вы не можете хотя бы приблизительно назвать дату, когда…

— О, никаких дат! — воскликнул Косталь с раздражением. — Точные даты, точные часы — все это песок в механизме, от этого ломается жизнь. Однажды утром, а может быть вечером, я позвоню вам и скажу: «Мадам, теперь пора!»

— О, дайте же моей малышке хоть какой-то шанс выйти замуж по чувству, — умоляющим тоном произнесла мадам Дандилло. Она вдруг стала посматривать то налево, то вправо, нервно перебирая пальцами и жуя нижней губой, как старая лошадь. — Если через пару лет вы увидите, что она мешает вашей работе, ладно, все-таки у нее будет два года счастья.

— Я хочу дать ей не два года, а целую жизнь счастья, — энергично возразил Косталь.

— «В принципе» или «практически»? — спросила мадам Дандилло со слабой улыбкой.

— В принципе. Практически это должно еще немного повариться. Ничего не бойтесь, — сказал он, вставая. — Ваши дела идут совсем неплохо.

Страдальчески улыбаясь, она проводила его до прихожей. Ему так не терпелось уйти, что он напролом ринулся к кухонной двери, приняв ее за выход. На него обрушился, словно спущенный с поводка пес, густой аромат брюссельской капусты.

Оставшись одна, мадам Дандилло вернулась в гостиную и упала на стул. Лицо, целый час искаженное светской гримасой, опало, но сделалось от этого еще жестче и растеряннее. Она помассировала щеки, чтобы разгладить шедшие от носа морщинки.

Косталь кубарем слетел вниз по лестнице, как сбежавший за пять минут до звонка школьник, которому кажется, что за ним гонится учитель. Отойдя на порядочное расстояние, он заулыбался. «В этой мизансцене с кухонной дверью я был почти как маленький Шарло». За свою жизнь он воображал себя Юлием Цезарем, Дон Кихотом, Иисусом Христом, Жилем де Рецем и др. …Это может показаться смехотворным, однако ведь каждый из этих великих людей также почитал себя тем, кем на самом деле не был, но именно из этого черпал свою силу: Цезарь считал себя Александром, Дон Кихот — Рыцарем без страха и упрека, Жиль де Рец — Тиберием, а Иисус Христос — Богом. Косталь старался заглушить стыд, испытанный им от роли «зятя», бурлескности самой ситуации, а также от обычной своей манеры делать из жизни произведение искусства. Хотя в разговоре с мадам Дандилло он был совершенно искренним, но тем не менее, после всего уже не мог не подумать, что сыграл с ней великолепную сцену из классической комедии. И это, может быть, отчасти спасало его в собственных глазах от ощущения брачной трагедии. Выворачивая ступни немного наружу, как это делал Шарло, он шел по набережной с чувством восторга и испуга.

Они встретились на следующий день в три часа у входа на выставку шедевров современной живописи. Оба ровно ничего не чувствовали при виде этих картин и через четверть часа, откровенно признавшись в этом друг другу, вышли из зала и пошли бесцельно бродить по центральным кварталам, как обычно очень тихим в начале сентября. Косталь сразу же перешел к главному.

— Ваша мать рассказала о нашем вчерашнем разговоре?

— Да.

— Что ж, у вас все идет хорошо. Я убежден, что это дело сладится. Предоставьте все мне. Но вы-то, бедная моя девочка, что вы думаете о всех этих оттяжках?

Она повернулась к нему и просто сказала:

— Я жду…

Бедная малышка! Какая покорность! Да, она терпелива… (Косталь почти всегда думал сравнениями), терпелива, как кобылка.

Он остановил ее перед витриной декоратора.

— Вот красивый ковер. К сожалению, очень маркий… А вам нравится такая расцветка?

Впервые он говорил с ней об устройстве квартиры. Они вошли в магазин и поговорили с продавцом. На него нахлынула нежность, и не только потому, что эти слова еще больше обязывали («Теперь уже нельзя отступать»), но и возможное будущее показалось ему приятным. Он вынул из портфеля небольшой набросок и показал ей — план квартиры, где одна из комнат была помечена: «Комната Сол».

— Я поместил наши комнаты в разных концах, имея в виду дни пресыщения вами.

Она ничего не ответила, но ее рука скользнула к его руке.

Какой шаг вперед! Целый час они говорили о своем будущем, о квартире, которая должна быть «светлой, как паросский мрамор», о слугах, «не слишком проницательных», и кухне, «обильной, но вполне средней» (он заметил, что это ей не понравилось). И та-та-та, и та-та-та, все так легко, сердечно, по-домашнему — и так просто! Совсем как с законной женой. Он видел, что она во всем старается подделаться под его вкусы. «Она не будет мешать мне, — с изумлением подумал он. — Может быть, даже поможет, отдалив друзей». На какое-то мгновение он подумал, а не ускорить ли дело. Она поднимала на него улыбающиеся глаза, светившиеся нежностью, словно благодаря за ту любовь, которая была все-таки не более, чем искренняя привязанность.

— Если дело сладится, я застигну вас немного врасплох, как это и бывает в жизни. Ведь большинство браков случаются неожиданно. Я стремился к самой обыкновенной женитьбе и поэтому женюсь по-абсурдному. Не слишком надеясь на успех, но с любопытством, что же может получиться из нашего взаимного влечения. Заметьте, я все время говорю: «Если дело сладится» и ничего не обещаю. Вы рискуете ужасным разочарованием, думая, будто мы уже помолвлены. Я сам скажу вам, когда буду считать нас женихом и невестой.

Он спросил, что она собирается делать — пойти ли к нему (со всем обычно при этом происходящим) или куда-нибудь еще Соланж ответила, что ее мать видела фильм, где действие происходит в Шателейоне, там они жили летом, когда она была маленькой, и ей хотелось бы посмотреть этот фильм Косталь почувствовал, что у нее нет особенного желания отдаться его объятиям и поцелуям.

Никакое перо не в состоянии хотя бы отчасти передать всю тупость и вульгарность этого комически-слезливого французского фильма. Четыре сотни нищих духом с экстазом вылизывали бы весь этот гной. Наши друзья сидели там полчаса, и Косталь с удивлением заметил, что Соланж ни разу даже не вздрогнула от брезгливости. Правда, она не смеялась, но совершенно спокойно проглатывала самое ужасное. Конечно, Косталю приходилось, подцепив женщину и поведя ее в кино, уходить, потому что у него уже физически не хватало терпения. А здесь, когда действие переместилось из Шателейона на Лазурный берег, и он сказал: «А не пора ли?», — она ответила: «Можно и досмотреть». Значит, ей это понравилось! И распятый на кресле Косталь должен был испить все до самого конца.

«Что же, это я и так знаю, — думал он. — Но все-таки… Ведь она делает меня соучастником. И в большинстве низкопробных зрелищ мужчин видишь только потому, что туда их привели женщины. Будь на моем месте Брюне, я сказал бы: „Таков уж его возраст“».