Гурам Дочанашвили - Только один человек

«Напрасно воображаешь, что это целование колена тебе поможет; все равно хрястну на две половины», — подумал Бахва и вдруг с ужасом почувствовал, что где-то, в самом уголке, сердце его уже оттаяло. И все-таки не переставал горячиться:

— И что ж, у тебя нет никого, чтоб за тебя постоять?

— Здесь никого, уважаемый Бахва, — и опять — «ик!» — жена в прошлом году скончалась, а дочь вышла замуж в Навардзети.

Бахва снова оглядел этого человека — в сердце его уже что-то назревало.

— Ну и не может приехать ненадолго этот твой зять и задать детям жару? Что ж он за человек...

— Он у нас рабочим в шахте, в Чиатура, это поблизости от Навардзети. У него и без меня забот хватает. К тому же стыдно, как я ему скажу!

— А... дочь?

— Дочь в библиотеке... Они и огородец маленький завели...

Теперь Андрадэ уже держал в руках и вторую упраздненную веревку.

Человек стоял в оцепенении, низко потупив голову. И вдруг опять так сильно икнул, что аж подскочил на месте. Потом по­смотрел вбок и сказал:

— Делайте со мной, что хотите, уважаемый, я виноват... Ожес­точила меня, видать, жизнь, — и впервые посмотрел Бахве в глаза...

— Только бы сначала водички напиться...

И вот тут-то ёкнуло сердце у Бахвы. Он осмотрелся. Тополка­роев стоял все там же, неловко потирая вымазанные в мазуте руки.

— Пошли-ка ненадолго ко мне, — сказал Бахва и, только-толь­ко приметив полосатую тельняшку мастера по лифтам, добавил:

— И ты с нами, контр-адмирал.

Все четверо вошли в прекрасную полуторакомнатную, с лод­жией, квартиру Бахвы. Жена со страхом оглядела Бахву, с освобожденными от пут руками-ногами; обреченного на слом Аддис-Абебу; выпачканного в мазуте Тополкароева и только перевела взгляд на Андрадэ в ковбойке без воротника, как Бахва сказала ей, своей восстановленной в правах половине:

— Нуу уставились так уставились, накрывай-ка лучше, Тамара, на стол.

...Бахва и посидеть за столом умел по-хорошему, и все.

А так уж ли, право, он был прост?

Одно место из Плутарха представляется мне весьма стран­ным и примечательным. Описывая героические подвиги Тесея, автор характеризует некоего человека по имени Скирон таким вот образом:

«Около границ Мегариды Тесей убил Скирона, сбросив его со скалы. Обычно говорят, что Скирон грабил прохожих, но есть и другое мнение — будто он бесчинно и нагло протягивал чужезем­цам ноги и приказывал мыть, а когда те принимались за дело, ударом пятки сталкивал их в море. Однако мегарские писатели оспаривают эту молву, «воюют со стариной», по слову Симонида, настаивая на том, что Скирон не был ни наглецом, ни грабителем, напротив — карал грабителей и находился в родстве и дружбе с благородными и справедливыми людьми. Ведь Эака считают благочестивейшим из греков, Кихрею Саламинскому воздают в Афинах божеские почести, каждому известна доблесть Пелея и Теламона, а между тем Скирон — зять Кихрея, тесть Эака, дед Пелея и Теламона, родившихся от Эндеиды, дочери Скирона и Харикло. Невероятно, чтоб лучшие из лучших породнились с самым низ­ким и подлым, отдали ему и, в свою очередь, приняли из его рук величайший и драгоценнейший дар! Тесей убил Скирона, заключа­ют эти писатели, не в первое свое путешествие, по дороге в Афины, а позже, когда отнял у мегарян Элевсин, обманув тамошнего правителя Диокла. Таковы противоречия в преданиях о Скироне».

Всемилостивая госпожа, сама отрада и сама горечь, Вы нигде не были обделены любовью и признанием, особенно у себя на родине, в Италии, и, по глубокому, вовек неколебимому убеждению одного грузина, по земле еще не ступала нога женщины, подобном Вам, женщины, имя и фамилию которой невозможно назвать порознь, ибо во всем и везде Вы были поразительно цельной, великая синьора Анна... Маньяни!

Тому самому грузину, когда он полюбил Вас изначально, было всего семь лет, а при всем том Вам, что и говорить, известно, какова та, приводящая в полную растерянность любовь, которая может явиться как дар божий, как благословение свыше, только в таком возрасте; и мальчик, вместо того, чтоб ковыряться по букварю в словах «это хата», «хата наша», «папа пашет», постоянное видел перед собой Ваше лицо; он не знал, что ему с собой делать, а в букваре тоже нигде не встречалось беспредельно емкое слово «любовь». Да это, впрочем, было и хорошо, потому что в счастье, которое непрошено нам выпадает, мы должны соизволить разобраться сами.

Весь воздух вокруг был густо напитан солнцем и привкусом моря, и все-таки дышалось так легко, как могло дышаться только здесь, под Мегарой.

Тут, на высоком утесе, близ дороги, ведшей к Коринфу, большой разбойник Скирон, опустившись на одно колено и согнувшись дугой, как широкий лук, доил козу, и мышцы на его обнаженном по пояс теле бугрились валунами.

Отсюда, с высокой кручи, где-то очень далеко внизу виделось море, а над головой полыхали синевой небеса, и что из них было более синим... На серебристой скале по-худому знаменитый разбойник неуклюже справлял женскую работу, но что ему еще оставалось: он тоже был человек, и ему нужна была пища. А последние три дня выдались плохие — на дороге не показалось ни путника. Из страха перед Скироном все предпочитали держать путь морем.

Наконец он выпрямился, расправил плечи.

Это был истый элладец — рослый, точеный, мускулистый; посаженную на высокой шее голову обрамляли отливающие желтизной густые, кудрявящиеся золотыми кольцами волосы, а глаза, глаза у него были не просто эллинские, но еще более выразительные, более лучистые, проницательные и живые, и более голубые... нет, голубое там было синим...

Голодный, стосковавшийся по хлебу, он смотрел на дорогу. Но не было видно ни живой души. Не видно было и той птицы, извещавшей его о приближении путников.

Скирон посмотрел в сторону своего прибежища, — а не уйти ли туда, напившись молока?

На соседней скале располагались рядом две пещеры с арочными входами, словно две ноздри, через которые дышала эта угрюмая каменная твердь. В одной из них Скирон отдыхал, а в другую загонял по вечерам свою малочисленную живность. Но иногда, после отдыха или в приливе особого возбуждения, он, затаив дыха­ние, углублялся в чрево скалы, туда, где кончалась разделявшая пещеры глухая стена; там, в середке, таилась вымытая водой влажная полость, круто поднимавшаяся узкой трубой вверх меж ноздрей скалы; цепляясь за выступы и ломая загрубевшие ногти, Скирон ползком взбирался вверх и, ни зги не видя в этой кромеш­ной тьме, нащупывал осклизлую твердь уж и вовсе слепыми ступнями; так, побуждаемый непонятной страстью, с мукой прод­вигался он все выше и выше — туда, где, он знал, имелась неболь­шая ямина. Он умащивался там, согнувшись в три погибели, и сидел так, в насыщенной сыростью мгле, весь окутанный какой-то, вероятно белой, липкой, створоженной мякотью, чем-то подобной мозгу суровой скалы; притихший, весь скрюченный в этом темном лоне, как младенец в материнской утробе, он словно вынашивае­мый мозгом скалы зародыш, напитывался здесь необычными мыс­лями и представлениями.