Гурам Дочанашвили - Только один человек

— Чу! — прошептал ученый человек Ардалион Чедиа, — никак скачет лошадь...

— Откуда взяться лошади в Харалети... в такую пору, — вскинулся Пармен Двали, между тем весь обратившись в слух: — Погоди, погоди...

— Среди ночи?! Кто бы это мог быть? — навострил уши Ефрем Глонти.

— Давайте-ка у этого спросим, — блеснул глазами Пармен. — Ты что-нибудь слышал, Кавеладзе? Кавеладзе!

— Яхшиол, — отозвался тот.

— Санда сагол [16] Санда сагол — благодарственный отклик (восточн.). , разрази тебя гром... — усмехнулся Пармен Двали, — нам бы еще парочку таких, как ты...

— Все глухие и кривые почему-то именно нам должны достаться! — пристукнул кулаком по колену Титико Глонти.

— Слава нашим Харалети, лучше края в мире нету! — возопил Тереза, да так зычно, что Титвинидзе выпустил из рук поднесенный ко рту рог.

— А давайте-ка, друзья, выпьем за всех путников, за всех странствующих в ночи, — огляделся вокруг Пармен Двали, и пристав тут же воспользовался случаем выместить на нем накипевшую злобу: — Разбойник и бандит, а не ночной путник! Ты что, сторонник разбойников?

— Как вы можете, уважаемый...

— Тогда скажи по-другому...

— Да здравствует дневной путник!

— Так! Кто-кто?

— Дневной путник...

— Раз-говоры! Вы за кого меня принимаете! Бунтовать, да! Ведь это же бунт, а, Кавеладзе?

— Двадцать четвертое, сударь.

— При чем тут двадцать четвертое, Кавеладзе! Я тебе сейчас башку снесу! Какое двадцать четвертое, дубина!

— Сентября, начальник!

— Молчать! — разъярился Титвинидзе. — Я тебе покажу «на­чальника»! Кто твой начальник?!

— Вы, уважаемый.

— С чего это у него вдруг открылся слух? — прохрипел Ша­шиа Кутубидзе и надкусил кислый огурец. — Удивительно прямо...

Под деревом, в тени, лежал маленький Человек. Сидящий у его изголовья Папико-выпивоха, осторожно помахивая в воздухе рукой, отгонял от спящего папоротниковой веточкой мух, не сводя с него исполненного благоговения взгляда своих синих с поволокой глаз. А вокруг стояли мы, харалетцы, краса и гордость Харалети, только-только с трудом продравшие глаза, сонные, полуодуревшие от хмельного перегара, с отечными, мятыми физиономиями, словом, в том состоянии когда тебе, как говорится, весь свет не мил и ни до чего нет дела; но теперь мы все почему-то с любопытством пригля­дывались к этому спящему Человеку, уютно подложившему под щеку ладонь.

— Откуда взялся этот бродяга, перекати-поле?! — спросил Пармен Двали, прихлопнув себе ладонью по бедру.

— Тсс... — прошептал Папико, приложив палец к губам, — ти­ше, он устал.

— Я еще не видел, чтоб человек так дрыхнул на виду у людей.

— Ты многого еще не видел, — шепотом сказал Папико. — Подожди немного и...

— Это, в конце концов, оскорбительно для нас! — ударился в амбицию Ардалион Чедиа, — точно так вел себя и Миклухо-Маклай, если вы об этом слыхали...

— Нет...

— Нет...

— Был один такой человек... не успел приехать к папуасам, как разлегся и захрапел во все носовые завертки... Но допустимо ли вести себя подобным образом с нами, мы же ему не папуасы, а прос­вещенный, цивилизованный народ!

— А кто такие эти папуасы...

— Папуасы — это когда много папуасов вместе.

— Но кто они все-таки такие, скажи наконец, шевельни языком. Не все же такие ученые, как ты! — взвился Титвинидзе.

— Дикари они, сударь мой.

— Дикари?

— Ну да.

— Раз-говоры!!!

— А этот сам, видать, папуас, господин пристав, — угодливо улыбнулся ему Титико Глонти. — Где это видано — спать прямо на земле.

— Не папуас он, а папиковский долгожданный Человек, — подпустил шутку Пармен Двали. — Гляди, чтоб он у тебя не простудил­ся, малый...

— Коли спит, значит, так нужно, — сказал Папико.

— А если вдруг дождь?— прохрипел Шашиа. — Не очень-то тогда поспишь.

— Дождя сегодня не будет, — прошептал Папико, — дождьпойдет завтра.

— Ишь сказанул! Да откуда тебе это известно... — поневоле ше­потом же спросил Шашиа: глотка-то у него ведь была пережжен­ная.

— А может быть, ты сообщил бы нам поточнее?! — скорчив презрительную мину, покосился на Папико сверху вниз Пармен Двали.

— Дождь пойдет ровно в без двадцати два...

— Ай да Папико! Давай на спор, если хочешь.

— Не имеет смысла.

— Почему? — поинтересовалась тетя Какала.

— Я твердо знаю.

— Ну, если правда пойдет дождь, я тебя угощаю водкой.

— Не хочу...

— Почему это? Ты что, свихнулся? — вышел из себя Пармен Двали.

— А разве я в себе не волен? Не хочу, и все.

— Может, и вина тоже не захочешь?

— Нет.

— Почему, дурья ты голова...

— Человек пришел, — сказал Папико.

— А чем помешал тебе Человек?

— Вино и водку я пил потому, — тихо сказал Папико, глядя на спящего с почтительным благоговением, — что не было настоя­щего человека, настоящего мужчины.

— Где не было, слушай?..

— Здесь.

— Где здесь? Под этим деревом?

— Нет, в Харалети...

— Горе твоим несчастным родителям, — покачал головой Пармен. — А кто же тогда, по-твоему, Тереза?!

— Харалетец.

— Но разве же он не человек, не мужчина?!

— Как сказать... не знаю.

— А ты спроси об этом Маргалиту Талаквадзе.

— Неловко.

— Ладно, пусть так, но ты-то сам что, не знаешь?

— Свидетелем он меня на такие дела не берет.

— Хорошо. А Титико кто же?

— Харалетец.

— Ефрем Глонти?

— Он тоже харалетец.

— Я?

— И ты тоже харалетец.

— Ты соображаешь, что говоришь! Стало быть, выходит, мы все тут один другого стоим. Так, что ли?

— Да вроде бы.

— Почему, хороший ты мой, — неожиданно ласково обратился к нему Пармен. — Или никакого значения не имеет, кто из нас как го­ворит, кто — старший, кто — младший... Все это не имеет никакого значения? Но почему...

Папико сидел притихший.

— Почему, спрашиваю?

— Потому.

— Это что за ответ, невежа ты эдакий. А Тереза и Ардалион Чедиа тоже, по-твоему, без разницы?

— Да вроде бы.

— Зря, значит, Ардалион прочитал столько книг? Как дя­тел — носом в дерево, так и он просидел всю жизнь, уткнувшись но­сом в книгу. И все это зря, все понапрасну?

— А уж этого я не знаю.

— Что же ты знаешь?

— Тсс... — приложил палец к губам Папико, — он, кажется, просыпается...

— И уважаемый Какойя... ээ, господин Акакий, тоже не муж­чина?

— Который, Гагнидзе?

— Да. Тоже нет?

— Не задавай мне, Пармен, таких неловких вопросов.

— Чем же они, интересно, неловкие?

— Хочешь, чтоб потом люди цеплялись ко мне, ты этого хочешь?

— Ох, холера тебя возьми, чтоб ты... — не смог договорить от возмущения Пармен Двали. — Ну и сиди тогда с этим бродягой без­родным, а мы пошли.

— Стойте, не спешите!

Голос был незнакомый.

— Погодите... Прежде всего безродного здесь никого нет, у всех у нас есть родные и близкие, только мы иногда об этом забываем. И я, как и вы, тоже не безродный.