Гурам Дочанашвили - Только один человек

— Эх, кажись, я напился, батоно...

— Это мы виноваты, — огорчился Шалва, — вы за целый день, поди, наработались, а мы подняли вас среди ночи...

— Это ничего, — сердечно ответил ему Северионе, с трудом приоткрыв слипающиеся глаза. И вдруг он как бы внезапно протрезвел: — А вот давеча меня почти в ту же пору разбудили куры — слышу, раскудахтались на всю округу. Я хвать в одну руку палку, в другую — карманный фонарь, польский, да тихохонько в курятник; посветил там фонарем и что же вижу: барсук, негодяй, уже перегрыз одной курице горло и норовит дать деру...

— Что вы говорите, батоно, — в меру удивился Шалва, — где это видано, чтоб барсук поедал кур...

— Я и сам тому же дивлюсь, — ответил Северионе, у него были очень маленькие уши. — Мало нам было лисы! Ничего не поймешь, что делается с этой природой, все пошло вверх тормашками...

— Да-а, нехорошая история у вас получилась.

— А это — за наших родителей, пусть здравствуют, у кого они еще живы...

Теперь я решил попробовать хачапури, и представьте, оно оказалось совсем неплохим. Настроение у меня несколько поправилось, но я уже был по горло сыт, и мне совсем не светило расс­иживаться с ними за столом и дальше, а поскольку человеку надлежит быть непосредственным, то и я сказал:

— Я чуток подремлю; до отхода автобуса еще полтора часа, а пить я все равно больше не в состоянии. В полседьмого вы меня разбудите.

Северионе только молча посмотрел на меня, а этот выскочка Шалва — еще только этого не хватало! — давай меня стыдить:

— Это не вежливо, Герасиме, наш хозяин тоже прекрасно бы выспался, если бы мы к нему не заявились.

Хм, глядите, как он повернул! Выходит, значит, что быть непо­средственным плохо. Я чуть было не сорвался, но тут начал говорить Северионе:

— Да здравствуют наши древние, исстари идущие обычаи, да здравствует история этого нашего уголка, батоно. Вот здесь же внизу, — он показал рукой куда-то за окно, и я, дурья голова, даже повел в ту сторону глазами — очень много разглядишь в этой кро­мешной тьме, — а он так и продолжал с вытянутой рукой: — здесь же на берегу реки есть пещера, Хергулой мы зовем ее, так вот, в этой пещере, оказывается, когда-то давным-давно жили люди; к нам гео­логи приезжали, там у них раскопки были.

— Не геологи это, с вашего позволения, а археологи, — поправил я его: я ведь окончил исторический факультет Государственного Университета.

— Правильно вы изволили сказать. Короче говоря, они там рылись в этой пещере, а начальником была у них женщина, пожилая уже, и вот кто поразил всю нашу деревню: это же нужно, чтоб человек так любил свое дело! Я про такое и не слыхивал... Она ведь над каждым найденным камешком дрожала, с утра до ночи оста­валась на ногах, такая труженица, да и человек она к тому замечательный; одна женщина из наших мест навестила ее как-то в Тбилиси и говорит, что она там прекрасно живет, все удобства в доме, ан нет, ее все равно тянуло в нашу деревню. Одну целую зиму и четыре лета проработала она здесь. У нее, оказывается, есть в Тбилиси собственная машина, но она о ней тут ни разу и не вспомнила — целыми днями пешочком вышагивала по нашим спускам-подъемам — все вокруг Хергулы крутилась. А еще найдет другой раз свободную минуту и ну рассказывать нам о нашем прошлом; поперву-то мы исподтишка посмеивались: такая-де почтенная женщина и тратит время на собирание каких-то там камешков, а потом, постепенно, она и нас заставила полюбить ее дело; под конец мы даже поняли, что это было и наше дело тоже: как человеку не любить и не знать историю родного уголка...

Я взглянул на Шалву. Лицо его светилось такой гордостью» и радостью, будто это его самого так расхваливали. Ненормальный...

— Когда другие геологи находят золото и серебро, ясно, батоно, что это их приводит в восторг, но эта женщина, уважаемые, искала кремень, чтоб познать первобытного человека. Другого ничего такого особенного у нас пока не находили, но эта женщина доказала, что люди здесь жили еще очень-очень давно, с самого начала, потому что человеку с самого же начала уж больно пришлись по сердцу эти наши места, оказывается. Так давайте же выпьем, Шалва-батоно, за нашу историю, а вместе и за здоровье той женщины — калбатони [29] Калбатони — госпожа, сударыня (груз.). Нино...

Шалва почтительно поднялся на ноги и что-то довольно долго говорил, а я тем временем подремывал, положив голову на стол...

— Очень ученый человек был, — это уже снова говорил Северионе, восторженно посверкивая глазами. Похоже, он вошел в такой раж, что его было не остановить. — Никаких счётов ему не надо было, так прямо считал.

Время приближалось к половине шестого, когда я вдруг со злостью подумал, что надо бы и мне хоть что-нибудь сказать, а то еще не ровен час эти дуплеты сочтут меня за неуча. Благо на память мне пришла моя дипломная работа, которую я запомнил на всю жизнь, как укус бешеной собаки.

— И одеться умел к случаю как надо, — продолжал кого-то усиленно расхваливать Северионе.

— Катилина происходил из старинного патрицианского рода, — вступил я, — и был страшнейшим распутником. В Древнем Риме своего времени он прослыл человеком, который на все способен.

— Очень приятно, — перебил меня Северионе, — и всегда был при галустике.

— При чем? — улыбнулся я.

— При галустике, непонятно?! — раздраженно обратился ко мне Шалва и вдруг сразу же сменил тон, смягчился: —Пойдем-ка уже, Герасиме, посмотри — рассветает.

— Да где там еще рассвет, какое время! Ни в коем случае...

— Дождь ли, ветер ли, он все равно был всегда при галустике, — продолжал Северионе...

— Катилина собрал вокруг себя таких же разнузданных прия­телей...

— Пойдем, Герасиме, прошу тебя, поглядим, как рассветает.

— Все по радио музыку слушал и сам тоже умел на пианино играть, одной рукой...

— Тогдашние римляне вели разгульный образ жизни, среди них вовсю процветал разврат. — Я понизил голос: — Иногда мужчина по собственной воле заменял женщину.

Северионе заинтересовался:

— Что, в древнем Риме хачапури пек мужчина? Совсем, значит, как я они были, батоно...

Ни хрена не понял, серятина...

— Если бы ты знал, Герасиме, какие тут, в Верхней Имерети, зори. Будто святости причащаешься!

— Я в бога не верую, — ловко обрезал я его, — Катилина за­мыслил истребить весь сенат, да только Цицерон был не дурак.

— Однажды, в компании, когда он очень напился, то и двумя руками сыграл...

— Я же для этого привез тебя сюда, Герасиме. А сейчас, когда до дела дошло, ты мне отказываешь?

Я не обращал на него внимания.

— Если бы Квинтус Куриус не проболтался о заговоре женщине, плохи были бы дела сената.

— Не идешь, значит, Герасиме?

— А о его нагрудных значках вы не спрашиваете! — тщетно взывал к нам Северионе.