Йоханнес Зиммель - История Нины Б.

— Для меня имеют, господин Хольден. Вы знаете, что я только что пережила. Отныне я буду очень благоразумной и поэтому любить больше никого не буду, никого. Я просто не могу.

— Вы сможете опять этому научиться, — ответил я, — нам спешить некуда.

— А если я этому научусь, господин Хольден, — если я этому опять научусь?

— Тогда я попрошу вас развестись и жить со мной.

— Всего несколько дней назад вы умоляли меня не бросать моего мужа.

— Несколько дней назад у меня еще не было денег.

— Это очень неудачный ответ, господин Хольден, — сказала она дрожа. — Я могу предположить, откуда у вас появились эти деньги.

— Все не совсем так, как вы думаете… — ответил я.

— Я не хочу знать, так это или не так. У моего мужа теперь только фотокопии, правда?

— Правда.

— Этого достаточно. Вы знаете, что я хотела покончить с собой, когда узнала, в чем его обвиняют. Вам же удалось использовать все случившееся, чтобы получить деньги. Это, конечно, ваше личное дело. Но я настаиваю на том, чтобы вы уважали и мою личную жизнь, в противном случае…

— Что в противном случае?

— …в противном случае я буду вынуждена просить вас уволиться.

— Это тупиковая ситуация, — сказал я. — Именно теперь, когда я взял деньги, я просто не имею права уволиться. Сейчас я нужен. Что же касается уважения вашей личной жизни, уважаемая госпожа…

— Извините, я не совсем точно выразилась… Мне… достаточно тяжело… — И как ребенок, который надеется успеть ответить на вопрос учителя, вспомнив правильное решение, она быстро прокричала: — Вы сказали, что любите меня. В таком случае вы должны оставить меня в покое!

— Я считаю, что именно это вас не должно волновать — люблю я вас или нет.

Она рассмеялась:

— Это значит, что нам больше не придется говорить об этом?

— Если вы не хотите, то об этом мы больше говорить не будем.

— Это очень любезно, с вашей стороны, господин Хольден. — Импульсивно она протянула мне руку. Я поймал ее. — Это заключение перемирия? — спросила она.

— Наоборот, — ответил я, — это объявление войны.

— Господин Хольден!

— Не бойтесь, уважаемая госпожа. Это будет очень нежная война. Ибо вам ведь совершенно ясно, что мы оба действовали не очень благородно — и вы, и я. Теперь мы в одной лодке. Поэтому мы должны терпеть друг друга.

Улыбка на ее лице погасла. Она внезапно отвернулась и пошла к двери:

— Возьмите, пожалуйста, мой саквояж с драгоценностями.

Я не пошевелился.

— Что же вы? — У двери она обернулась и попыталась высокомерно посмотреть на меня, так как нам обоим стало ясно, что этот саквояж означал первое испытание боем.

— А розы? — спросил я.

— Я не могу вернуться домой, держа в руках тридцать красных роз, господин Хольден, не будьте столь наивны.

— С тридцатью не можете, а с одной?

— Это еще хуже. Подумайте о нашей прислуге.

— Вся прислуга уволилась. Осталась одна Мила.

— Я попросила вас взять саквояж с драгоценностями.

— Я это уже слышал.

Прошло секунд пять, в течение которых мы смотрели друг другу в глаза. Зрачки Нины опять стали темными, и я почувствовал, как у меня забилось сердце. Когда я был ребенком, по дороге в школу я всегда играл в такую игру: если до следующего фонаря будет всего четыре шага и при этом я, ступая только на булыжники мостовой, не попаду на щели между ними, то меня не вызовут к доске на уроке арифметики. Этим летним утром я играл в иную игру: если Нина возьмет одну розу, она будет меня любить, да, любить когда-нибудь.

Шесть секунд. Семь. Восемь. Она медленно, очень медленно подошла к вазе у окна. Ее лицо стало такого же цвета, как и роза, которую она надломила под бутоном и положила на золото, платину и драгоценные камни, лежащие в маленьком саквояже.

Щелкнул замок. Нина еще раз взглянула на меня. У меня было такое чувство, что эта сцена ее возбуждает. Ее губы раскрылись, глаза были полузакрыты.

— А теперь вы возьмете саквояж?

— Да, — сказал я, — вот теперь я его возьму.

В палате остались двадцать девять алых роз —

но какое это имело значение? Одна-единственная, которую она взяла с собой, имела гораздо большую ценность, чем все остальные.

Проходя по лестничной площадке мимо ниши со святыми, я почувствовал, что у меня по лицу струится пот. Когда я смотрел на Нину, идущую впереди меня на высоких каблуках, в узком, облегающем пестром платье, когда я смотрел на ее волосы, когда вдыхал запах ее духов, когда я видел ее нежные руки с маленькими запястьями, у меня опять начиналось небольшое головокружение. Один раз она обернулась и заносчиво посмотрела на меня. Я улыбнулся.

В ответ на это она повернулась ко мне спиной, и ее каблуки раздраженно застучали по полу вестибюля больницы. В такт звуку этих каблуков билось и мое сердце.

В солнечных лучах горели розы на клумбе, на газоне, среди зеленой травы цвели бледно-синие, желто-синие и бледно-желтые ирисы. На ветках старых деревьев пели птицы, дятел усердно стучал по дереву, а над серебристой водой пруда танцевали стрекозы. Пока я нес чемодан Нины по широкой, усыпанной галькой дорожке к дому, я думал о той дождливой ночи, когда впервые шел по этой гальке. Тогда здесь собралось много чужих людей, патрульная машина полиции стояла прямо на траве, а на вилле пахло газом. Это было тогда. Мне показалось, что ту ночь и это утро разделяли долгие годы.

Нина шла впереди меня, и если я закрою глаза, то и сегодня, спустя много месяцев, очень отчетливо увижу ее облик — молодая женщина со светлыми волосами и в пестром платье, — и это воспоминание возбуждает меня и поныне точно так же, как и тогда, тем летним утром, когда меня возбудил ее взгляд.

Мы не дошли до виллы всего метров пять, как вдруг входная дверь отворилась и на улицу вышла маленькая темноволосая девочка в голубом платьице. Она остановилась под гордыми буквами «J» и «В», держа в руках букет голубых гвоздик, очень серьезно посмотрела на нас и кончиком языка облизнула губы. Оглядевшись по сторонам, она остановила свой взор на темной щели приоткрытой двери, из-за которой я услышал голоса. Малышка радостно кивнула и побежала нам навстречу. Споткнувшись, она чуть не упала, но в самый последний момент удержалась на ногах и, запыхавшаяся, добежала до нас.

— Привет, Микки! — закричала Нина, раскинув в стороны руки. Как только я услышал это имя, я вспомнил, кто эта маленькая девочка: это была дочь единственного родственника Милы Блеховой полицейского репортера Петера Ромберга.

— Здравствуйте, тетя, — прощебетала малышка. Она явно получила задание вручить Нине гвоздики и изо всех сил старалась его выполнить. Но вдруг Микки остановилась. Мы остановились тоже. Черные глаза девочки фантастически расширились. Она посмотрела на меня, и я смущенно ответил на ее взгляд.