Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём

— Поскольку я в области медицины абсолютный профан, я хотел бы узнать у вас, какие методы обследований вы используете, чтобы определить подобную опухоль, или какие существуют предпосылки для операции, и в какой степени эта опухоль изменяет самого пациента.

— Ну, — сказал он и опять сжал ладони — похоже, это было его постоянной привычкой, — это вообще-то очень обширная тема.

— Я хотел бы узнать всего несколько отправных пунктов, чтобы избежать наиболее серьезных ошибок.

Он немного поразмышлял. Затем он дал мне очень умный и полный обзор первых симптомов (которые я и без него хорошо знал), рассказал о первом прорыве (о нем я тоже знал), о различных методах обследования (которые все еще были у меня в памяти). Я внимательно слушал и делал записи, с удовлетворением отмечая, что мы все больше приближаемся к той части его рассказа, которая меня особенно интересовала. Доктор Клеттерхон без малейших колебаний вводил меня в какие-то медицинские тонкости и психологические трюки в работе с пациентами. Я был автором, который писал сценарий фильма. Мой чудесный парик душил любые подозрения в самом зародыше. Все было очень-очень просто. Спустя почти полчаса он подошел к теме «вентрикулография», и я приободрился.

— Конечно, перед этим обследованием мы требуем от пациента письменного согласия, — сказал он.

— Почему?

— Если во время обследования выяснится, что новообразование злокачественное, мы сразу же оперируем.

— Вы имеете в виду, не приводя человека в сознание?

Он кивнул:

— Да. Такие операции на голове всегда очень сложное дело. Иногда что-то не получается. И тогда мы должны быть защищены его согласием.

У меня пересохли губы, и я облизал их, перед тем как задать следующий вопрос:

— Итак, при вентрикулографии существует две возможности: опухоль безопасна, и вы не оперируете. Или она опасна, и вы оперируете. При этом опять существует две возможности: пациент выживает или не выживает. Не так ли?

— Нет, — сказал врач.

— Нет?

— Есть еще третья возможность, — объяснил он мне, он был очень прилежен. — При обследовании мы можем установить, что опухоль опасна в такой степени, что операция обязательно приведет к смерти пациента.

— И такое есть? — хрипло спросил я. Мой голос звучал как будто издалека. Я откашлялся. — Опухоль, которую нельзя удалить?

Он сжал ладони.

— Конечно, мистер Чендлер, — сияя воскликнул он. — Как часто это случается, как вы думаете? Самая страшная опухоль, которую мы знаем, называется глиобастома.

— Чем же она так страшна? (Глиобастома, записал я и поставил около слова крест.)

— Тем, что ее края четко не очерчены. Поэтому ее нельзя удалить: никто не отважится сказать, где она начинается и где кончается.

— Жутко, — прошептал я и обвел крест еще раз.

— Герою вашего фильма надо, наверно, иметь глиобастому.

— Почему? — Я был настойчив.

— Вы же сказали, что ему надо прожить еще один год. На этом базируется весь сюжет — или нет?

— Да, — сказал я и засмеялся, — на этом базируется весь сюжет. Это должна быль глиобастома, это лучший вариант. Я вам очень благодарен, господин доктор, вы оказали мне неоценимую услугу.

— Ну что вы!

— Нет, в самом деле. Я не знаю, что бы я без вас делал!

— Мне это приятно, мистер Чендлер.

— А что происходит, если вы устанавливаете, что речь идет о глиобастоме?

— Совсем ничего. Мы закрываем обе маленькие дырочки, и дело сделано.

— Ага, — сказал я. — А пациент? Вы сообщаете ему, что он неизлечимо болен?

— Ради бога! — Он покачал головой. — Конечно нет! В лучшем случае мы говорим его родственникам.

— А что вы говорите ему?

— Ему мы говорим, что при обследовании определили, что опухоль безопасна и в операции нет необходимости.

— Но это же ложь!

— Конечно, мистер Чендлер. Но что получил бы бедный парень от правды? Он быстрее начал бы угасать. Во время всех обследований у человека много переживаний. Он заслуживает маленького отдыха. Мы говорим ему, что он должен отдохнуть и прийти снова. И когда он приходит опять, мы назначаем рентгеновское облучение.

— Каждые два-три дня, — сказал я и испуганно замолчал.

— Откуда вы знаете?

— Я когда-то читал об этом, — быстро ответил я, и он успокоено кивнул.

— Да, каждые два-три дня. Всего двадцать — двадцать четыре сеанса.

— И они помогают?

Клеттерхон пожал плечами:

— Трудно сказать. Иногда больше, иногда меньше, немного всегда. На этой стадии многое зависит от диспозиции. И от автосуггестии. Это самая лучшая стадия для пациента. Затем следует не так много радостного.

— Так, — сказал я. — Что следует затем?

— Затем он медленно умирает, — ответил доктор Клеттерхон.

Только что, сам того не подозревая, он объявил мне смертный приговор. Он сидел напротив меня, высокий, худой, и дружелюбно кивал:

— Да, это неизлечимая болезнь, мистер Чендлер. Сегодня мы уже многим можем помочь, но многим другим… — он бессильно развел руками.

— Как оно выглядит, это умирание? — спросил я.

— Зачем вам об этом знать? Это действительно слишком печально! Это нельзя показывать в фильме.

— Мы и не собираемся это показывать, — сказал я. — Но мне нужно об этом знать по той простой причине, что нужно знать то, что нельзя показывать.

— Ваш герой должен еще долго прожить после обследования?

— Боюсь, что да, — сказал я, — фильм вообще начинается именно с этого.

— Сколько он должен жить?

— Чем дольше, тем лучше. Сколько это возможно?

— Максимум год. — Клеттерхон задумался. — Не было ни одного случая, чтобы пациент прожил дольше. Все зависит от того, как пройдет облучение.

— А в этом году он еще в норме? Я имею в виду — смерть наступает неожиданно, или пациент медленно сходит с ума, или что там еще происходит?

— Иногда смерть наступает внезапно, из-за апоплексического удара. Тогда человек умирает за секунду, буквально на полуслове.

— Хорошо, — с облегчением сказал я.

— Это если повезет.

— А если не повезет?

В кабинете постепенно темнело — солнце клонилось к закату. Клеттерхон встал и включил электронагреватель, который начал светиться как большой красный глаз.

— Если не повезет, начнется очень неприятный процесс распада, духовного и физического.

— В какой форме?

— Сначала это происходит физически. Изменяется мозг. У человека проявляются свойства характера, которых у него раньше не было.

— Например?

— Например, он становится чрезвычайно недоверчивым. Это типичный симптом.

Я вздрогнул. Недоверчивым! Типичный симптом…

— Ему кажется, что его все обманывает. Он никому больше не доверяет, даже собственным ощущениям. При этом идет медленная атрофия чувства общения. Он теряет контакт с окружающим миром, становится чудаковатым, замкнутым, хитрым.