Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём

Я закрыл глаза. В этот момент я был готов умереть.

— Поздравляю, — сказал я через минуту. Я протянул ему руку, и он крепко пожал ее. Теперь я увидел, что это был не пот. Из глаз его катились слезы.

— Извините, — сказал он, и смахнул их ладонью. — Это очень глупо. Но это оттого, что я счастлив!

— Я понимаю. И что… что вы собираетесь делать с этими деньгами?

Он широко улыбнулся:

— Построим отель, господин Франк! Сразу после Рождества продолжатся работы! К весне мы закончим!

— А этих денег достаточно?

— Разумеется нет! Но почти достаточно. Дополнительно мы получим заем — и тогда как раз хватит!

— Я очень рад за вас, — сказал я.

Он посмотрел на меня:

— Я верю вам, господин Франк. Вы хороший человек.

Мы оба замолчали. Спустя несколько секунд он спросил:

— А знаете, что мы еще собираемся сделать на эти деньги?

— Что?

— Устроить рождественский праздник, — радостно сказал он. — Самый большой и прекрасный праздник, который когда-либо был в этой школе!

И это действительно был самый прекрасный праздник. Это было сказочное Рождество. Праздник проходил в спортзале. Были приглашены и родители. Гости сидели за длинными накрытыми столами. На возвышении стояла большая рождественская елка с разноцветными свечами. На стене за нею золотыми буквами было выведено: «Мир людям доброй воли на земле». Играла музыка. Были пироги, шоколад, фрукты. И дарили подарки. Каждый ребенок получил мешок сластей, чек на пару обуви и на платье или костюм. Были слезы радости, смех, счастливые крики и тихие радостные вздохи. Родители молча сидели среди детей и улыбались друг другу. Дети сыграли пьесу, которая называлась «Однажды вечером», Мартин тоже играл. Ему нацепили длинную белую бороду, и он представлял трех святых. Когда пьеса закончилась, все с восторгом захлопали. И Мартин кланялся снова и снова. Он все еще кланялся, когда остальные покинули сцену, и он остался один.

Потом все пели рождественские песни. Выступил фокусник, который доставал из своего цилиндра кроликов, а из носа яйца. Дети громко смеялись. Фокусник всем очень понравился. Его вызывали на бис несколько раз.

Я сидел в углу и чувствовал сильную усталость. Я думал о тех людях, которых потерял в этом году. И еще я думал о том, что это мое последнее Рождество. Голова слегка болела. Но впервые боль казалась мне даже приятной. Она наполняла меня грустным, глубоким спокойствием, мы хорошо знали друг друга — я и боль. Если она разозлится, я, придя домой, сделаю инъекцию и засну. В этот вечер мне было приятно видеть множество людей, которые были счастливы. Когда праздник подходил к концу, доктор Фройнд сказал короткую речь и после этого встал у выхода из спортзала и пожимал руку каждому, кто проходил мимо него, взрослым и детям.

Наконец все вышли. Елка с погашенными огнями стояла в тени, электрическое освещение было выключено, все до последней лампочки. Я встал и подошел к доктору Фройнду.

Он довольно потирал руки:

— Прекрасный вечер, не правда ли?

— Просто чудесный. Самый прекрасный из всех.

— Пойдемте.

— Доктор, — сказал я, — у вас есть немного времени для меня?

— Конечно, господин Франк. Что случилось?

— Я хочу рассказать вам одну историю.

— Историю? Она касается Мартина?

— Нет, — ответил я. — Она касается меня.

Он долго испытующе смотрел на меня, затем запер дверь спортзала и кивнул.

— Это моя собственная история, — сказал я. — Я убийца.

Я рассказал ему все, или почти все, умолчав только о том, что сделал с украденными деньгами. Я утверждал, что они еще в банке, из страха, что он откажется и не возьмет их на строительство отеля. А в остальном не осталось ничего, о чем бы я умолчал, ничего, что бы я приукрасил. Я говорил час. Мы были одни, нам никто не мешал. Мы сидели в его кабинете. Я отправил Мартина домой, и доктор Фройнд запер дверь. Он ни разу не перебил меня. Ни разу не взглянул на меня. Он курил и смотрел куда-то в сторону, в темноту своего кабинета.

Чем дольше я говорил, тем свободней чувствовал себя. Мне было все равно, что он теперь предпримет, это совершенно меня не заботило. Невыносимо тяжелая ноша упала с моих плеч, когда я рассказывал о своих преступлениях, и моя усталость становилась все более невыносимой. Моя речь лилась сама — я слишком долго молчал. Я ни о чем не думал больше, ни о последствиях, ни о будущем. Я не думал даже о Мартине. Наконец все было сказано. И я поднял глаза.

Доктор Фройнд закурил новую сигарету и хранил молчание. Я смотрел на него, но он избегал моего взгляда.

Я ждал. Он все еще молчал.

— Я закончил, — громко сказал я. — Скажите же что-нибудь!

Он медленно покачал головой.

— Я тоже всего лишь человек, господин Франк. Что я должен вам сказать?

— Что мне делать?

— Как я могу?

— Прикажите мне что-нибудь сделать. И я послушаюсь!

— Я не могу вам ничего приказать, — сказал он. — И боюсь, мало чем могу помочь.

— Вы хотите сообщить в полицию?

— Нет, господин Франк, — сейчас он серьезно смотрел на меня. — Моя профессия имеет некоторое сходство с профессией священника. И я тоже знаю об обязанности хранить молчание. Я не чувствую потребности выдать вас. Я могу только посоветовать вам сделать это самому.

Я поднялся:

— Я надеялся, что вы сделаете это. Я слишком труслив. Я не хочу быть арестованным и осужденным за мои преступления в те последние месяцы, которые мне еще остались.

— Вот видите? И вы ждете, что я вас выдам? Вы не должны были рассказывать мне свою историю.

— Я не мог иначе. Я должен был кому-то это рассказать, с кем-то поделиться.

— Господин Франк, вы очень больны.

— Да, я знаю.

— Не только физически, но и душевно. Ваш мозг не работает. Вы больше не в состоянии думать.

— Вы полагаете, я сошел с ума?

— Боюсь, что так, господин Франк.

— Но я чувствую себя совершенно нормальным. Я не несу чепухи и не веду себя странно!

— Вы по-другому сошли с ума, опасно, господин Франк. Основные ценности человеческой жизни потеряли для вас свое значение. Вы больше не видите разницы между добром и злом. Вы уже не знаете, что такое человеческое существо и что означает смерть.

— Это я знаю прекрасно, — тихо сказал я.

— Вам кажется, что вы знаете, господин Франк, — сказал он так же тихо. — Вы понимаете слова, но не их содержание. Вы раскаиваетесь?

Я добросовестно подумал.

— Нет, — сказал я и сам этому удивился.

— Вот видите.

— Нет, господин директор.

— Совсем?

— Я бы не хотел окончить свои дни в тюрьме, — сказал я. — Но я не боюсь тюрьмы. Если бы вы меня выдали, это не причинило бы мне боли.

— А вы кого-нибудь любите?

Я кивнул.

— Да, — сказал я. — Вас, доктор Фройнд.

Он помолчал, встал и подошел к радиоприемнику. Спустя секунду раздались глухие рождественские песни.