Ганс Леберт - Волчья шкура

— Назад! Оползень!

Он увидел над собою белесую массу, массу скользящей глины, она двигалась прямо на него.

— Шобер! — взвизгнул, он, повалился на спину и среди этой медленно оползающей, тягучей массы, в которую превратился склон горы (кусты на нем переворачивались мокрыми корнями вверх), почувствовал, как его мощным рывком вытащили из сапог; в последний миг он был освобожден.

— Порядок! — сказал матрос.

— Да, порядок, — прохрипел Шобер.

И покуда оползень двигался дальше, громоздя друг на друга глиняные валы, тяжкие глыбы, которые раскалывались и, истекая грязью, шлепались на дорогу, матрос с Шобером оттащили вахмистра Хабихта в сторону и поставили его на ноги (в одних носках; когда его спешно вытаскивали из сапог, они сбились вниз и образовали на пальцах какие-то странные опухоли).

Матрос:

— Ну, что вы теперь скажете?

А Хабихт:

— Дьяв…

Матрос:

— Да, это был он!

— Мой велосипед приказал долго жить, — заметил Шобер.

— И мои сапоги вместе с супинаторами! — горестно прошептал Хабихт.

Широко раскрыв глаза, он увидел за собою сель, ком теста метра в три высотой, которое все еще подходило и вздымало кверху корневища деревьев — гигантских каракатиц, протягивающих к небу свои щупальца.

В понедельник дорога оставалась непроезжей, но уже во вторник пришел грейдер, и к вечеру по этому злополучному месту могли в один ряд проехать машины.

В среду, около полудня, матрос спустился вниз, чтобы посмотреть наконец, что же там такое: между горами глины образовалось русло, заполненное липкой грязью, в которой увязали ноги прохожих. Матрос отпрянул, сделал большой крюк, стараясь обойти этот ералаш и таким образом дошел до пустыря по ту сторону дороги. Он постоял там, как человек, которому некуда спешить — впереди откос, сзади кирпичный завод; погруженный в созерцание глиняных навалов, он вдруг почувствовал, что за ним наблюдают. Глянул налево, глянул направо — на дороге никого (все добропорядочные люди в это время сидят за обедом или творят молитву). Он оглянулся и стал смотреть на кирпичный завод, но и там ничего подозрительного. Пошел дальше — к дубу, круто повернулся и взглянул вверх, на лес. Вновь почувствовал на себе взгляд чьих-то глаз и вновь не обнаружил того, кому они принадлежали.

Странное дело, подумал он, нигде ни души, и все-таки я ясно чувствую, что кто-то за мной наблюдает! Ему вспомнились следы под его окном, те самые, что вели из лесу, потом опять в лес и там, наверху, сворачивали к деревне. Какого же лесного духа выслала эта каморра по его следам? Кто тот сыщик, что ночью заглядывал в его окна? Айстрах был мертв, мертв был и Пунц. Значит, Хабергейер! Или помощник лесничего Штраус? Или вахмистр Хабихт? Вдруг все это показалось ему фантастическим и нереальным; на секунду его охватило неприятное чувство, какое бывает во сне, словно на него смотрят сверху, пристально смотрят потухшие глаза небес.

Он откинул голову, взглянул вверх, на потрескивающий скелет дерева: подумать только, он и сегодня сидел там, в ветвях, этот возница! Ветер! Насвистывал свою песенку и щелкал кнутом в пустоте. Матрос облегченно вздохнул. Ветер и не думал смотреть на него. Слишком он горд, чтобы обращать внимание на матроса. У него есть дела поважнее: табун жерёбых кобыл — облаков — гнал он над землей, всюду заляпанной пятнами талого снега(клочьями мундира генерала мороза), в нетерпении ожидавшей великой ломки. Трепеща, лежала она, напрягши мускулы под своей мокрой зимней шкурой, под пожухлой травой, темно и бесстыдно проглядывавшей между грязными лохмотьями мундира. А он, могучий пахарь, изрыгая проклятия, опять усердно перепахивал землю, коровы же и кони время от времени поливали ее дымящейся брызгающей мочой. Матрос не имел ко всему этому ни малейшего отношения.

Он шел к печи для обжига кирпича и чувствовал себя как тогда, в ноябре, нервы его были также странно напряжены, словно лишь ничтожная черточка отделяла его от той тайны. Он приблизился к зданию, притаившемуся под низкими лохматыми тучами, оно четко обозначилось на фоне белесой полосы яркого света, что насильственно отделяла темноту земли от темноты неба. Какие-то путаные голоса шипели у него в ушах, мешаясь с голосами пустоты, со свистом ветра. Матрос шагал по снегу, по сухой примятой траве, все еще чувствуя на своей спине взгляд, его преследующий. Все больше и больше охватывало его нестерпимое волнение, он задыхался, голова его гудела, как в приступе белой горячки.

— Страшное это место. Когда бы я здесь ни проходил, меня так и тянет туда заглянуть.

— Послушай, Айстрах, ты чего-то боишься?

— Нет, меня только все тянет туда заглянуть.

И вдруг:

— Случилось нечто ужасное!

— Отец, — прошептал матрос, — отец! Ты!

— Да, — отвечал голос отца. — Я должен повеситься. Случилось нечто ужасное.

Матрос был уже там, перед тем окном, возле которого стоял Ганс Хеллер, а потом и он сам. Второпях он не стал искать входа в этот квадрат, а просто впрыгнул в пустую глазницу. А ветер (теперь это и вправду был ветер, сырой и холодный, тревожный, удушающий воздушный поток вперемешку с дождевыми каплями) ринулся за ним — сразу через нее четыре окна — и наполнил пустое и открытое вверху помещение жалобным воем. Матрос увидел перед собою стену. На самом ее верху все еще росли сорняки, они шевелили пальцами, блеклыми пальцами потайного, позабытого: эй-эй! Смотри, мы все еще здесь, и наша вонь подымается к небу! Но в ту самую секунду, когда мороз пробежал у него по коже, взгляд, его буравивший, стал до того нестерпимым, что он круто обернулся и, пошатнувшись, спиной привалился к стене.

Это резкое движение внезапно вырвало его из оправы времени. Громадное солнце слепящим потоком хлынуло в помещение. У окон стояли пятеро парней: они подняли винтовки и нацелили их на него. Четверо были в коричневых (как глина) мундирах, пятый, бородатый старик, — в штатском. Но если те походили на комья глины, то этот был весь из стекла. Солнечные лучи, казалось, насквозь пронизывали его тело. Матрос сразу узнал его. Но тут сверкнул залп. А выстрел был уже не слышен.

Матрос прижался лбом к стене. (Ужас вторично повернул его.) Колени у него дрожали и подгибались, все тело покрылось потом. Руки судорожно шарили по стене, словно ища опоры среди рушащегося мира.

— Отец! — едва выдохнул он. — Отец! Господи спаси и помилуй! — И ощупью стал пробираться вдоль стены. На этой стене, опять уже непроницаемой, он нащупал теперь множество мелких дыр в штукатурке, дыр, которые могли быть только следами пуль. На пути домой, как только он вышел на шоссе, его удивила какая-то трескотня — Хабергейер верхом на своем мопеде, борода развевается, как шарф. Выехав на шоссе с южной стороны, он сразу же угодил в оползень, в липкую грязь. Колеса заскользили, мопед начал подпрыгивать, как строптивый осел. С остекленелыми глазами и окаменевшим лицом егерь балансировал, точно смешной гном на взбесившемся достижении современной техники. Наконец опасность миновала, страх улегся. Отважный всадник притормозил, и машина остановилась возле матроса.