Ганс Леберт - Волчья шкура

— Вам что-нибудь нужно от меня? — спросил он угрожающе.

Хабихт окинул его взглядом с ног до головы и спросил:

— Вы случайно не писали письма?

— Кому?

— Мне.

— Вам? Письмо?

— Да. Письмо с угрозами. Сегодня утром кто-то просунул его в дверь.

Матрос рассмеялся.

— Как вам такое могло в голову прийти? Я в свое время даже возлюбленной не писал. С какой же стати я теперь, на старости лет, буду писать вам?

Хабихт с мрачным видом жевал усы.

— Значит, это Карамора, — пробормотал он. — От Караморы всего можно ожидать. К сожалению, придется эго дело проверить.

Они обернулись к трупу.

— Надо поскорей закопать, — как раз говорил Франц Цопф. — Если придет Биндер и увидит пса, то уж обязательно утащит и в воскресенье, чего доброго, подаст нам на жаркое.

А Хабихт (подняв палец):

— Слушайте! Кто-нибудь из вас видел Карамору?

— Когда?

— Сегодня утром или ночью.

— Утром не видели. И ночью тоже. Мы же спали!

Впрочем, они и не могли его видеть ночью, так как он был в Плеши у одной знакомой, молоденькой служащей с почты. Иными словами, на ночь у него имелось алиби. Поздним утром он отправился в Тиши: в то утро была переменная облачность. На груди у него висела гармонь, на которой он играл, покуда они не легли. Девушка говорила:

— Слушай! Ты это знаешь? — и тихонько напевала мелодию, а потом: — Не знаешь? Ну ладно уж, хватит!

Немного погодя они уже лежали в постели.

Но теперь: разворошенная ветром постель природы, влажная не от любви, а от талых вод; на востоке сквозь тучи проглянуло солнце, снег белел сквозь скелет леса, и ничто уже не напоминало ему о почтовых делах, даже телеграфные провода вдоль дороги; казалось, их только сейчас натянули, чтобы они могли петь тихую песню в беспокойном потоке ветра.

Карамора все время испытывал какое-то внутреннее сопротивление, и шаги его становились короче по мере того, как он приближался к месту, где белел рубец оползня. С той окаянной осенней ночи, когда его напугал кравшийся за ним зверь, он очень не любил проходить здесь и всякий раз мучился смутным чувством страха. Наконец он остановился. Словно злой дух схватил его за ноги. Он думал: видит бог, эта дорога — проклятое, дурное место. Поле, где не растет ничего, кроме сорняков; кирпичный завод, который медленно разваливается на части; дуб, крепкий с виду, но гнилой внутри; с другой стороны — дорога, на ней они подстрелили арестанта. А теперь еще целая гора глины и грязи, из нее вдобавок ко всему торчат сапоги жандарма! Наверху по-прежнему ютится хижина гончара, где повесился старый Недруг. Неужто всему виной «неприметная тропинка»? — думал он. Эта полоска земли, на которой вся жизнь идет шиворот-навыворот: по весне трава жухнет и засыхает, а по осени начинает зеленеть. Он огляделся кругом, не видно ли где прохожего, с которым можно было бы пойти вместе, машины или телеги, чтобы поскорее проехать это место, но дорога, куда ни глянь, была пуста. Ничего не поделаешь! Придется идти одному. Обычно здесь уйма народу, но лишь в тех случаях, когда помощь никому не нужна. Как человек, но дощечке проходящий над пропастью, он переставлял ноги с величайшей осторожностью, но в то же время довольно быстро, чтобы напрасно не длить мучений. При этом он не смотрел (как в шорах) ни направо, ни налево, а только вперед, на нескончаемый ряд высоких столбов с натянутыми на них, убегающими вдаль проводами. Он слышал металлическое жужжание, вгонявшее столбы глубже в землю, и ему чудилось. что в этот миг жужжание вечности доносится до него, вечности, вдруг ставшей слышимой. Это было непереносимо! И делало пропасть еще непреодолимее! Он нащупал свою гармошку и, чтобы не слушать больше этого жужжания, извлек из нее несколько звуков. По едва он коснулся клавиш, как глаза его от внезапного ужаса скосило вправо; он заметил, как справа что-то прошмыгнуло — кто-то шевелился в развалинах.

Перестав играть, он замер и уставился туда, на кирпичный завод. Ноги его словно вросли в глину. Он увидел в одном из окон какое-то шевеление. Но это мог быть и куст, росший там. Оно слегка мотало головой, словно раскачиваясь на ветру, но. прежде чем Карамора смог разобрать, что это такое, оно наклонилось и исчезло.

У него задрожали колени — теперь ему было ясно, что это не куст. Он зажмурился, потом снова открыл глаза и опять увидел это. Но на сей раз с другой стороны, у дуба.

То был человек, маленький, тощий человечек. Он шел согнувшись, шатаясь под тяжестью глины. Ибо весь с головы до пят был покрыт ею. Он словно только что выбрался из-под оползня и медленно приближался к Караморе, едва волоча ноги, хотя казалось, что его подошвы не касаются земли, что он беззвучно скользит поверх сухой травы. А когда он вдруг встал против солнца (оно лишь сейчас поднялось над горизонтом) и его лучи проникли сквозь трещины в слое грязи, которой был покрыт этот человек, Караморе почудилось, что под глиной нет тела.

А тот поднял руку и указал на Карамору. Нет, он указал на его гармонь, потом на себя, как бы говоря: дай мне! Дай и мне немножко поиграть!

И вдруг он исчез, растворился в пустоте. Рассеялся, как туман на солнце. Метрах в пятидесяти от дороги обратился в прах, растаял в потоках света.

С Караморы спало оцепенение (а провода продолжали жужжать над ним). Он отпрыгнул назад, удержался на ногах и вдруг помчался как одержимый.

Весь в поту, вконец измученный, с остановившимися глазами, он добежал до Тиши. Мы немедленно потащили его в «Гроздь» и влили ему в глотку пива. Но заговорил он лишь после нескольких рюмок водки… А когда он рассказал свою историю, уверяя, что видел призрак и что виновата в этом только его гармошка, которую он решил пожертвовать церкви на бедных… А потом стал клясться, что говорит чистую правду и что в печи для обжига кирпича зарыта собака (не собака старика Клейнерта, нет, та еще лежит на улице); ему еще осенью казалось, что вокруг него шныряет невидимый зверь… Мы переглянулись и вдруг поняли, что он спятил.

Хабихт отодвинул нас в сторону и принялся его расспрашивать.

— Значит, он хотел заполучить твою гармошку? И весь был вымазан глиной? А потом вдруг взял да исчез?

Карамора равнодушно кивнул.

Хабихт закусил губу.

— Ты мне письмо писал? — спросил он внезапно.

Карамора только глаза вытаращил, как будто и понятия не имел, о чем идет речь.

— А где ты был ночью? — спросил Хабихт.

— Оставь ты его в покое, — сказал Франц Цоттер.

— Конечно, а то он совсем сбесится, — сказал Франц Цопф.

— Я был в Плеши, — отвечал Карамора. — У одной знакомой.

Тут Хабихт встал и пошел не куда-нибудь, а прямиком к своему телефону. Войдя в караульню, он захлопнул дверь и сразу схватился за трубку.