Владимир Курносенко - Милый дедушка

Что ж. Плотют.

Рубероид идет по конвейеру горячими рулонами. От него пар, а главное, запах как от свежего хлеба. Один из нас заходит в цех и бросает рулон на транспортер, остальные двое снимают и ставят в машину.

Потная работа и сменная.

Хорошо мыться в душе, хорошо идти через проходную с перекинутым на плечо дяди Витиным старым пиджаком, на который расщедрилась-таки тетя Зоя, — медленно, по пыльной дороге, по трамвайным путям. Хорошо, что платная, думал я.

Привыкну, думал.

Была, правда, одна штука.

В конце смены шофер поднимал капот и бригадир бросал туда рулон. Двадцать рублей.

Возвращаясь, шофер выдавал бригадиру трешку, а тот нам — по рубчику.

Ну что ж — успокаивал я себя. Дядя Витя приносит домой вино, а я пью же? Пью.

Холера шла на убыль. Квартиранты разъезжались. Я занял «нашу» половину — комнату, попросту-то, — купил картошки, луку, лапши и вечерами варил себе суп. Отец прислал еще конской тушенки — жить было можно.

Дядя Витя, веселый после шампанского своего завода, заходил ко мне. Хлебал суп, хвалил.

— А почему ты не хочешь есть с нами?

Я уже догадывался: для удобства человек живет в мире, где и он и те, кого он любит, выглядят вполне симпатично. Я даже подозревал, что и свой мир строю тем же способом. Но взять и сказать дяде Вите, хватит, мол, не будем, ведь я же вижу, с каким лицом накладывает в мою тарелку тетя Зоя, — нет, это было нельзя. Да дядя Витя, похоже, сам не шибко-то ждал ответа. «Ты знаешь, как она любит родню, я даже удивляюсь!» — искренне говорил он. А я кивал. Мне ли было судить тетю Зою? Я видел ее руки. Красные, в черных, забитых землей морщинках, с обломанными черными ногтями. Иногда она красилась, надевала нарядное платье — в гости! — и стояла так перед зеркалом, улыбалась на себя женской ожидающей улыбкой. И это было почти страшно по сути, стыдно с такими-то руками.

А вот Кира не такая, жаловался дядя Витя на сноху. Совсем не любит родственников. Раз в два года Эрик ходит судовым врачом в выгодный рейс, в Японию, еще куда-то, а Кира потом эти тряпки продает. Понятно? Все надо, надо конечно же, но плохо все-таки, что она такая жадная.

— А ты знаешь, что сказал про тебя Эрик?

— Что?

— Он сказал, будет распределение, и он поговорит о тебе с главврачом.

— И что? — Эх-эх, как я волновался в тот миг!

— А эта (Кира, понимаю я) и здесь выскочила. А, говорит, он, говорит, перебьется как-нибудь. Перетопчется.

Молчу. Молчу.

— И знаешь, что ответил Эрик? — дядя Витя кладет руку на мое левое плечо.

— И… и что же он ответил?

— «Это мой брат!» — вот, вот что он ответил! — Дядя Витя смотрит на меня, а в глазах его набираются слезы.

Да, да, конечно. А потом ведь, дядя Витя немного и того, после завода.

Десять лет назад Эрик приезжал к нам на Урал. У него был первый разряд по гандболу, и в ту пору он еще не заделался одесситом. Дом в Одессе купили потом.

Он сидел на перилах нашего балкона на Ленина, 1, внизу блестел черный асфальт, в нем плыли вечерние фонари, а он сидел и смеялся с Юлькой, подругой моей сестры: «А шо? А шо такое?» Это был мой брат, думал я тогда, мой брат. А потом мы поехали на Увильды к нашему общему дяде, дяде Лене, и я брался за Эрикино плечо, и мы заплывали по прозрачной воде.

В гости приходили Кирина сестра с мужем, капитаном дальнего плавания.

Капитан был маленький, лысый, и, когда шутил, Кирина сестра щурилась.

А мне капитан нравился.

Выпивали, и он пел дребезжащим тенорком: «Через весь океан, сквозь любой ураган…» — песню из кинофильма «ЧП».

— Спой, спой, сынок! — просил дядя Витя Эрика. Все знали, как Эрик хорошо поет.

— Вот так, что ли? — кивал тот на капитана.

— Возвратятся домой корабли… — допевал капитан в одиночку, не замечая ничьей иронии. И улыбался.

Вечером я все чаще спускался к морю. «Та-та-та-та…» И тихо спит Одесса; и бездыханна и тепла Немая ночь. Луна взошла. Прозрачно-легкая завеса Объемлет небо. Все молчит; Лишь море Черное шумит.

Холера, слава богу, кончилась. В поликлинике № 6 я проходил практический курс терапии.

Шефиню мою звали Таисия Аполлоновна. Она была низенькая и толстая. Пальчики на руках так и торчали у нее в разные стороны.

С утра мы вели прием в кабинете, а после обеда ходили по участку.

— Вчера Любка таки не купила кофточку! — сразу по утречку сообщала Глаша, наша медсестра, а Таисия Аполлоновна («Дышите! Еще, еще, пожалуйста, еще…») вытаскивала из уха фонендоскоп и оборачивалась:

— И что? И почему же?

Больной стоял руки в боки и дышал. Таисия Аполлоновна, с трудом удерживая в неудобном положении свое тело, не сводила все-таки с Глаши глаз. Глаша писала еще карточку, потом вдруг отбрасывала ее и кричала во все горло: «Она таки отказалась, дурр-ра!!»

Кончались эти разговоры, когда мы уходили на участок.

Почти все больные оставляли нам какую-нибудь мелочь: яблочко, кулечек конфет, шоколадочку. Глаша складывала подарки на подоконники накрывала простыней. Я в долю пока что не входил, но на участке и мне совали то авторучку, то книжечку, и я не умел отказаться. А может, и не сильно хотел.

«Та обижаете… Та возьмите…»

И я брал.

Терапия давалась мне плохо, и Таисия Аполлоновна пошла на риск: одолжила личный лекарственный справочник. Я приходил за ним к ней на квартиру.

Таисия Аполлоновна представила меня дочери — Свете. Один глаз у Светы косил, и, пожимая мою руку, она покраснела. Я догадался: ко мне присматриваются. Видимо, подумал я, на сообразительных местных джентльменов большой надёжи нет.

Предложено было не церемониться и заходить.

На тротуарах уже горели кленовые листья, пахло свежестью и концом лета. Наполеон, Раскольников и Жюльен Сорель по очереди предлагали мне свои услуги. Я бродил по узким одесским улицам и решал: меняться мне или менять.

Не сможет ли он достать мне Фрейда, спросил я Эрика. Давно, мол, охота почитать. Все-таки мы врачи с ним, можно сказать… Эрик помешкал, посуровел лицом и сказал:

— Тебе рано читать такие книги.

Да, понял я, мне рано. Ведь и он, и такие, как он, не будут их читать. Они и так, без Фрейда, знают, как им, да и всем остальным тоже, надо жить. И таким, как я, такие, как он, всегда будут говорить, что рано. Потому что другого выхода у них нет.

Но были и другие книги.

«Ступай теперь, — читал я ночью в своей комнате, — ступай и вверь свою душу ветрам, положившись на оструганную доску, удаленный от смерти только на четыре пальца или на семь, если доска слишком толста…»

Или вот:

«Покажите нам тот жар, который пылал в них, ту ревность к чести, то отвращение к пороку… Умеете ли вы забывать покой и спать в чистом поле, не снимая доспехов?»

В институте читали лекции, но я перестал на них ходить.

В разговорах одногруппников мне слышался тот же напев. Двое из них нашли в трамвае кошелек, но успели спрятать. И мужик, который его обронил, — не заметил! Такой оказался дур-рак.