Владимир Курносенко - Милый дедушка

Тетя Зоя хмуро, но твердо отказалась от денежной компенсации за него, чем окончательно меня добила.

Вскоре приехала мама в тяжелой шубе (у нас на Урале была уже зима) и увезла меня домой.

Димка провожал нас до автобуса.

С годами я все реже вспоминаю те дни, мне уже не так стыдно за тогдашнюю прыть. Но вспоминая, я все еще хочу понять: неужто правда меня обокрали по приказу Короля? Иной раз я верю в это, а иной нет.

И еще. Через несколько лет после той моей жизни я случайно узнал, что капитан, муж Кириной сестры, — помните, он еще пел морскую песню из кинофильма «ЧП»? — что в одном из дальних рейсов он погиб в открытом море.

Когда в коридоре раскатывался его баритон, со мной творилось счастье. Я задерживался еще в комнате, как бы доделывая то, что делал, а потом потихоньку приближался к кухне, куда он обычно сразу же проходил, чтобы можно было курить, и слушал оттуда и взрывающийся смех, и полупонятное «Кочумай! Кач, кач…», и песни потом, когда с отцом они выпьют и запоют. И смех, и анекдоты, и запах одеколона «Шипр», и папиросы «Казбек» с темным джигитом по голубому фону, по которому дядя Леня еще постукивал папиросой, прежде чем закурить. Собственно, настоящее имя у него было Алексей, в честь нашего деда Алексея Иваныча, потому что он, дядя Леня, был в папиной большой семье младшим. Всем, и бабушке, и сестрам отца, и братьям, всем нравилось, что его зовут Алексей в честь Алексея Иваныча, а он вот стеснялся почему-то, и когда учился после войны в культпросветучилище, стал вдруг Леонидом, так, видать, ему казалось красивее. А дело, впрочем, кончилось тем, что и чужие и свои стали звать его Ленчиком. В сорок пятом его призвали в армию, и он отслужил свой срок на военном где-то заводе, а может, немножко и повоевал, я никогда о том его не спрашивал. Но документ участника Отечественной войны, сказала мама, у дяди Лени есть. На фотографиях той поры он похож на семнадцатилетнего Есенина — тот же невинный ждущий телячий взгляд, беспомощность и стопроцентная, абсолютная, безоговорочная красота. Это уж после, когда я живым запоминал его, он носил назад длинные, распадающиеся по бокам волосы, яркий шарф, перчатки и прочее все. Не говорю уж, необходимого фасона ремешки для часов, не говорю, галстук и шляпу. Шляпы, кстати, очень ему шли. Только годам к пятидесяти под его тонким кожаным ремнем появилось маленькое пологое брюшко… Да, разумеется, он был худощав, жилист; разумеется, то и дело смеялся, обнажая красивые, маленько обкуренные зубы. Он был красавец мужчина. Был и хотел им быть.

Вот, закрываю глаза: танцплощадка, по краям ее ползают отдыхающие обоих полов, и к ним с наклоненной к земле головой идет он, дядя Леня, медленно и изящно разводя в стороны руки. И вдруг голова его вскидывается, руки отбрасывают назад прекрасные его русые волосы, и он сильно бьет в ладоши: «Мужчины берут в руки стулья, женщины выходят на середину!..» И медленно-медленно потом он сводит руки к себе просто и повелительно, как хозяин, как мастер внутри своего дела, и женщины, загипнотизированные, идут, идут на середину, а мужчины покорно берут стулья. И мне кажется, начиная, он еще и не знает, что скажет дальше. Зато, знаю, — будет хорошо.

Он в самом деле был мастером своего дела.

На конкурсе культорганизаторов (так он сам называл это дело), в общем, на конкурсе массовиков-затейников, дядя Леня как-то занял в Москве почетное место, на чуть ли не предпоследнем даже туре. Он сам показывал нам медаль. Во всяком случае, в нашей большущей области второго такого массовика не было и не могло быть, это знали все. И сам дядя Леня тоже знал.

Вообще, по всему, дядя Леня был как бы неосуществленный до конца аристократ, но не в классовом смысле, а в душевном. Например, он любил красивый жест. Думаете, много их, тех, кто любит красивый жест? Нет, их мало. Но красивый жест это красивый жест, и может, потому и кажется, что их много, тех… Дядя Леня был аристократ-пятидесятник. Я хочу сказать, он был аристократом, или, если хотите, пижоном из пятидесятых годов, — нет, все-таки не пижоном. Артистом, что ли. Ну вот из тех, кто знает, что и как носят сейчас, какие слова, галстуки и прочее, прочее, чтобы было ясно, что человек понимает. Да, конечно, дядя Леня был глубокий провинциал с далекого курорта, где ему было тягаться с настоящими-то пижонами, но стиль от пятидесятых в нем задержался, и жил, и бродил в нем, как светлый легкий огонь, и все мы вокруг этого огонька, посмеиваясь, грелись и грели, простите, в каком-то смысле, свои руки. Итак, кочумай, одеколон «Шипр», легкое наружное презрение к женщине, а руки-то, гляди, у тебя, как у Печорина, говорил он, а сам косился на свои в самом деле бледные, с худыми длинными пальцами руки. Тетя Лора, жена дяди Лени, тоже была жертвой его аристократизма. Во-первых, всю их длинную жизнь он звал ее на людях только по фамилии, нет, не по своей, как любят иные самолюбивые мужья, а по ее, девичьей, и в том тоже был свой тех времен шарм. Тетя Лора была большая, красивая, но обыкновенная женщина. В ней не было изящества, по которому в глубине души тосковал дядя Леня. И он пытался, конечно, пытался ее приобщить. Он вытаскивал ее на курортную эстраду, заставляя плясать с собой испанский танец, и тетя Лора выполняла все как надо, и хлопок, и поворот, и взгляд через плечо испанки, но слишком уж как-то механически, как бы просто, без тайны. А дело-то было как раз в этом. Именно… Выход. Кураж. Красота и загадочная небрежность. Неужели непонятно? А размер обуви у тети Лоры тоже, как на грех, был не из изящных. И всю молодость свою, то есть все время высочайшего к дяде Лене уважения, бедная тетя Лора проходила еле переставляя свои стертые большие ноги с поджатыми пальцами. Дядя Леня, стесняясь, покупал ей туфли на два размера поменьше.

Я же говорю, он был аристократ пятидесятых.

В те времена еще не прогремела Софи Лорен в знаменитых туфлях на размер больше, чем нужно. В туфлях, столь необходимых для раскованной ее бессмертной походки. Но дядя Леня был аристократ своего времени, и душа его была другой.

Конечно, были и трудности.

Помню, в мой первый к дяде Лене приезд, ночью, на второй или третий день была ссора. Хорошо, говорил дядя Леня тете Лоре, я сейчас соберу чемодан и уеду, хорошо, хорошо. И стояла жуткая тишина, и мне было страшно на раскладушке, и куда же я денусь, волновался я, если дядя Леня уедет с чемоданом.

Но слышался шлеп босых ног, слышался шепот, и слава богу, думал я, слава богу, дядя Леня не уехал.

«Ругаются! — говорила моя мама. — А любят друг друга! Жить ведь не могут…» И улыбалась на них.

В тот же первый мой приезд я дрался с главарем местных курортных пацанов. Главарем был Витька, хороший парень, мы потом подружились с ним после драки. Была какая-то общая игра, мы заспорили, и Витька сказал: «Ну, городской!» — и мы начали. Иринка, единственная дяди Ленина дочь, бросилась за ним. И дядя Леня прибежал, дом был рядом, он прибежал, задыхаясь и зная, что я тут один. Нечаянно я попал Витьке по носу, и у него пошла кровь. Драка остановилась — тут и подоспел дядя Леня. И когда он увидал разбитый Витькин нос, он задышал еще чаще, не поверил в факт, а потом поверил, и, по-моему, кажется, он заплакал. Он поднял меня на руки и нес до самого дома, как толпа несет любимых футболистов где-нибудь в Южной Америке. Нес и глядел по сторонам, гордый и счастливый и за меня, и за себя, и за всю нашу родню.