Драго Янчар - Северное сияние

Не могу ни спать, ни бодрствовать, необходимо успокоиться и взять себя в руки. Снился мне сон о голубом шаре. Значит, он где-то рядом и я его скоро найду. Я не ахти какой любитель ходить в церковь, но теперь осмотрю все имеющиеся в округе. Найду тот шар, как нашел луг и грядку с фасолью и цветами в предместье. Луг покрыт снегом, мокрым грязным снегом. Земля идет уклоном к реке, и луг сползает по этому уклону. Когда я встал там, посреди луга, то явственно ощутил, как пространство медленно скользит вниз к реке.

В феврале 1919 года владелец винного магазина гроссгрундбезитцер Леопольд Маркони как-то вечером опустил железные жалюзи на витрину магазина, где красовались бутылки его отборных вин. Помещение, которое он собирался закрыть, служило также и конторой, где заключались оптовые сделки. Маркони повернул ключ и, еще пребывая в полусогнутом положении, уголком глаза заметил приближающиеся по тротуару мужские фигуры. Он выпрямился и уже собирался войти в дверь, как за его спиной раздался грубый, злой голос, произнесший на каком-то диалекте:

— А не пощупать ли нам шваба?

Сопровождавшие его приятели засмеялись, и Леопольд Маркони заключил, что смеются сильно выпившие люди. Он почти вошел в помещение, когда тот же злой голос крикнул:

— Эй, кауфман! Стой!

Маркони остановился и обернулся. Их было трое. В военной форме, за плечами винтовки с примкнутыми штыками. Патруль — деревенские парни, натянувшие на себя военную форму, ныне солдаты генерала Маистра, недавно занявшие город. Тот, который его окликнул, наверняка был из батраков. Это страшно, когда холоп не занят работой, когда он пьет и в руках у него нож или винтовка. Они остановились перед Маркони: пьяный парень в заломленной фуражке с трехцветной кокардой — впереди, двое других чуть сзади, в темноте. Парень нарочито засмеялся, и было видно, что он не знает, как себя вести и с чего начать. Наконец его осенило.

— Ты, — сказал он, — ты не будешь больше жрать наш хлеб.

Маркони молчал. Ему показалось, что ополченец — один из его виноделов и теперь хочет свести с ним счеты, однако, перебрав в памяти лица своих рабочих, он понял, что ошибается. Это был самый настоящий батрак, поденщик, Маркони даже показалось, что от него воняет хлевом. Парень придвинулся, и в нос Маркони ударил запах перегара от дрянного вина. Было отвратительно, однако он понимал, что холопу нельзя давать ни единого повода к агрессии. Он знал эту натуру и сознавал, что парень только и ждет какого-нибудь слова или движения, чтобы придраться.

— Ну, — сказал парень, — что скажешь?

— Ничего, — ответил Маркони и прикусил губу, поняв, что не должен был говорить и этого. Ничего не должен был говорить. Парень напряженно размышлял.

— Ничего, говоришь… — повторил он.

Маркони кивнул. Ненависть, которая поднималась к этому болвану в заломленной мятой фуражке, означавшей принадлежность к армии, тошнота от запаха дрянного вина смешивались со страхом, возникшим в животе, образовав там пустоту. Желание прикрикнуть на смерда, обругать, ударить, показать ему, кто есть кто, не вязалось с холодным п о том, выступившим на лбу, и со слабостью в коленях, а всей этой хамской унизительной подлости не было видно конца. Парень обернулся к своим товарищам, которые, сунув руки в карманы, молча ожидали, чем все это кончится. Маркони понимал, что холоп становится опасным, ибо время идет, а тот еще не придумал, как бы его унизить. И тут в глазах парня мелькнуло что-то похожее на мысль — он вспомнил о чем-то, что сам должен был когда-нибудь пережить, ибо воображения у него было не больше, чем у курицы, а посему он мог придумать только очень простое. Отступив на шаг, он вытянулся и гаркнул:

— Ложись!

Леопольд Маркони задрожал. Видел, как товарищи смерда переминались с ноги на ногу, один из них что-то сказал. Кажется, пытался остановить. Однако Маркони понял, что тот говорит по-сербски и что с парнем, говорящим на словенском диалекте, они не понимают друг друга. Слова товарища только еще больше подхлестнули парня.

— Ложись, я сказал! — заорал он еще громче.

Вверху над магазином распахнулись окна. Парень скинул винтовку с плеча и приставил штык к его груди. Маркони почувствовал, как у него подгибаются колени. На него смотрели остекленевшие глаза, в которых не было понимания того, что происходит. Маркони наклонился и коснулся руками тротуара. Потом опустился на колени и лег на живот.

— Вперед! — заорал парень и кольнул его штыком между лопаток.

Маркони пополз, работая локтями, сполз с высокого тротуара и начал тяжело продвигаться по мокрой мостовой.

— Быстрей!

Маркони перестал соображать, что он делает, только чувствовал между лопаток острие штыка, только его легкое прикосновение. Мысль, что штык в любой момент может пронзить его и металл чиркнет по плитам мостовой, заставляла ползти его быстрее и быстрее.

— Кру-гом, марш!

Маркони повернул и пополз назад, вполз словно гусеница на тротуар и застыл, уткнувшись головой в опущенные жалюзи своей витрины. Наступила мертвая тишина. Он слышал дыхание парня, стоявшего над ним. Оно было тяжелым и частым, будто тот сам полз вместе с Маркони. Парень был возбужден и испуган. Видел, что хватил лишку, что произошло что-то такое, что и не думал делать, это превышало не только его полномочия, но и выходило за границы его воображения.

— Гм, — произнес он. Мгновение раздумывал. — Ты сам виноват, — сказал он наконец почти извиняющимся тоном. — Нечего было задираться.

Маркони слышал, как удаляются шаги, как парни спорят между собой или пытаются о чем-то договориться.

Леопольд Маркони поднялся. Не отряхнул мокрой одежды, не посмотрел вверх, так как знал, что окна раскрыты и множество глаз наблюдает за ним. Шатаясь будто лунатик, он вошел в магазин, сел за прилавок и зарыдал от бессмысленности страшного и невыносимого унижения.

Мне было неудобно спрашивать его имя. Все называют его тондихтером, и, наверное, так и надо. Сам он не представился, просто подсел ко мне, будто бы мы старые знакомые. Хотя, может, так оно и есть, ведь мы с ним познакомились еще в Горицах тем солнечным зимним днем, когда обе винодельческие компании, гроссгрундбезитцера и Самсы, немецкая и словенская, любезно разговаривали и обменивались шутками. Между тем приязни между ними куда меньше, чем это может показаться с первого взгляда. Этот день, знаменательный для меня знакомством с новейшей расовой теорией, даже отдаленно не напоминал тот, солнечный и теплый, когда я впервые увидел композитора. Сейчас облака висели над самой землей, было темно, на улицах слякоть, под мостом течет черная река. Река, которая течет вдаль, в Черное море с большим постоянством, чем я здесь сижу, чем поезда уходят в направлении Триеста, неотвратимо и упорно течет эта река по своему извечному руслу. Мы сидели в большом кафе, откуда открывался вид на мост и реку, и тондихтер мне рассказывал о хоре мальчиков, которым он руководит — местном варианте венского хора. Он меня непременно пригласит на репетицию, чтобы я мог насладиться кристально чистыми голосами, их девственной чистотой. Он и сам пишет музыку, его композиции носят патриотический характер, от них, как он выразился, веет родным простором, похорскими лесами, ясным штирийским небом, которое, по его мнению, зеленого цвета. Ибо зеленый цвет — подлинный цвет родины и любви к родному краю, цвет холмов и лугов, цвет свежей зелени штирийской весны, цвет речных струй. Я сказал: мне кажется, что эта река под мостом черная. Только зимой, сказал он, а так зеленая, и небо должно быть зеленым. Эта фантазия представлялась ему столь поэтичной, что он бесконечно ее повторял. Я же предпочитал размышлять о цвете старого выдержанного коньяка, которым тондихтер меня угощал. Думал о том, что такого коньяка я не могу себе позволить. Мои наличные растаяли, и неизвестно, как долго я смогу позволить себе пить шмарницу там, внизу, в компании Главины и Федятина. Тондихтера же совсем не смущало мое настоящее материальное положение, моя косматая борода, которую мне лень сбрить, мое помятое одеяние и сальные волосы цвета тыквенного масла. Я особенно остро это ощутил, как только оказался рядом с ним, чистым, аккуратным, красивым и благоухающим одеколоном. Рядом с таким человеком невольно задумываешься о своем внешнем виде и о том, что наступил крайний срок, когда еще можно взять себя в руки, то есть привести свою наружность в порядок, внутренне собраться, немедленно упаковать чемоданы и отправиться на вокзал, откуда каждый день отходят поезда на Триест. Я обязательно сделаю это завтра, решил я, рассматривая его холеное лицо, а сегодня, еще сегодня пойду на почту и отправлю телеграмму Ярославу. Тондихтер неожиданно заявил, что чувствует во мне родственную поэтическую душу, и придвинулся ко мне. Я неприятно поразился и вопросительно взглянул на него. Он сказал, что внешность тут не играет никакой роли, важно, что у человека спрятано там, в самой глубине, сердце важно, душа. Мою поэтическую душу он почувствовал еще тогда, в Горицах, когда увидел, насколько я погружен в себя и совершенно не могу принимать участия в их всегда одних и тех же, всегда одних и тех же хозяйственных разговорах, которые и у него вызывают отвращение. У вас с госпожой Самса, продолжал он, были тогда такие сияющие лица. Значит, и он, подумал я, и этот тоже знает обо мне и госпоже Самса. Но почему, почему же тогда он так ко мне прижимается, если он все знает обо мне и госпоже Самса. Ведь я же не из хора мальчиков. Я ничего ему не сказал, а лишь выпил еще рюмку, которую он с очаровательной улыбкой плавным движением руки поставил передо мной.