Павел Лаптев - Сказки уличного фонаря

Но вот дед пошевелился слегка — живой, полежал, и подниматься начал, показав заплаканное красное лицо. И вот — еле поднялся на ноги, пошатываясь. Потом нагнулся, снегу охапнул, где почище, и со всего маху лицо протер.

— Ух-ха! — выдохнул и заулыбался, — Стрезвила окаянна.

— Живой? — для вежливости вступил я.

— А хо-оли мне будет! — расплылся дед. — Она-ж не по душе колотила, а для души, мил-маи.

— Понимаю… — зачем-то выдавил я.

— А чего-йто понимать-то? — словно обиделся дед. — Бабка у меня умниса. У нас с ней — вишь? — хармония. Я грешу — она меня наказыват. И всем хорошо. И мне грехи отпущаются, и она пар выпускат. Иначе-ка не выжить.

Иначе не выжить… Эти слова до сих пор въелись в сознание. Кому не выжить в мире этом, где как бы не старался не грешить, старался к добру и трезвости, а люди близкие и далекие, а обстоятельства сильнее оказываются — не верящему в Спасение? Правда деда — получать по делам неправедным нужно и уж лучше так — палкой по спине, чем там — по душе вечной в аду.

— А не лучше ли в церковь сходить? — осторожно я предложил. — Там грехи священник разрешит по вере…

Дед нахмурился, головой покачал:

— Как? Половиничать?

— Как половиничать? — не понял я.

— Да как многие! Иконы понавешали, на Пасху яицы катают, два слова молитовки знают, да и то — когда припрёт о Бозе вспоминают. Не постятся, не причащаются, Чего там! — махнул рукой дед.

— Ну, — начал учить я. — начать хоть с малого, и то польза для души. Например, креститься…

— Я крещен! — дед ответил с гордостью.

— Поститься.

— Не получится по нашей пензии. Ведь на кашах одных не проживешь. Нужно, — дед пальцы загибал. — овошчи, хрукты, зелень всяческую — денежки, мил-маи! И потом, ну что пост — пост не ради поста, а как струмент для души. Эй-я!

— Но ведь главное, — вспоминал я. — это быть с Богом. Без Его благодати нельзя спастись от греха. А чтобы соединиться с ним, нужно причаститься. А причаститься после покая…

— Покаяния, — утвердил дед мои истины. — Я всегда каюсь. И когда стакан поднимаю, и после — всегда прошу прощения у Бога. И вообще я так считаю — или выполнять всё или ничего. Знаешь, Паш, там в церкви слишком трудно. Кто придумал все правила?

— Кто?

— Монахи. Они, родимые. Под себя. А в миру всё это выполнить невозможно.

— Как знаешь. — вздохнул беспомощно я. — Только кто не хочет, все равно оправдание найдет.

Дед Ваныч прищурился, посмотрел хитро как-то.

— Ты нахватался поди поверхности, а сути не разумел.

— Да? — не согласился я.

— Да. Главное-то — вера. А я в Христа-Бога верую и мне грехи и так отпустятся безо всяческих попов.

Я улыбнулся ему в ответ, вспомнив застарелые протестанские истины.

— Ну-ну, — сказал деду. — А вера без дел мертва есть…

Года два назад старики схоронили старшего сына, погибшего, как говорила бабка Зинаида, от вина. От вина — это от язвы желудка, которая будучи в Москве на заработках скрутила его. Но ни одна больница не взяла его оперировать по причине отсутствия медицинского полиса. Так и привезли мужики-калымщики своего товарища из Москвы, на, мол, мать, хорони сына.

И хоронила с отцом на пенсию, аккурат в день Народного Единства.

— Ох, Россея — мать! — я вспомнил, говорил дед Ваныч на похоронах, хлюпая носом слёзы, — наши мужики-то в Москву ездят крыши крыть, да квартиры устраивать, а сюда завод строить турок пригнали. А те ещё корь завезли. Какой день единства, кого с кем? Олигарха с пенсионером или чиновника с дворником? Не смешите мою седую голову, — сквозь слезы улыбался дед.

И бабка Зинаида, стоящая возле закапываемой пьяными мужиками могилы сквозь слёзы ему отвечала:

— Где она седина-то у тебя, одна лысина.

А дед кивая на яму, ей говорил:

— Вон она — и седина там и лысина вместе с ней…

Дед словно подсмотрел мои мимолетные воспоминания о себе.

— Тут, Паш, вишь как — два года прошло, а иногда такая тоска навалит, хучь волком вой.

— Понимаю, — понимал его я.

— И мать тоже, вижу мается, да не говорит.

— Прости ты её, Зинаиду за всё, — пожалел стариков я.

— А я не обижаюсь на неё! — вспылил дед. Не обижаюсь! Чтобы простить, нужно бидеться сперва. А не обиделся. Потому что она — в праве. Вот. А я не прав и получаю по заслугам. Пон..?

Внезапно из-за двери подъезда выглянула улыбающаяся бабка Зинаида в одном халате.

— Иди уж, нехристь! — приказала деду. — Я что, по сту раз буду звать, а? Шчи-то стынут!

— А ты разве звала? — развел руками дед. И, поколебавшись малость, пошёл покорно домой.

А бабка Зинаида подошла ко мне, поёживаясь, вздохнула.

— Так и живем душа в душу, — поведала.

— Что ж сделать? — не то, не сё ответил я.

— Така любовь, и он без меня погибнет, и мне без него тошно.

Я головой кивал, улыбался, соглашался.

— Не много осталось-то нам, дотянем как нибудь до могилки, — и сентементальность сменила поучением. — По мне бы — сечь нужно всех от мала до велика. И в школе, и дома. Распустились все!

— Все, — кивал я участливо.

— Во-во! Пьянь и наркоманы. Да разврат всюду, куда не посмотреть. А упреже властных сечь. Они, нехристи, народ губят и девок еще смущают красивой жизнию, чтоб не рожали. Сечь нужно всех! Что для душ одна польза!

Бабка совсем похоже замерзла, задрожала и пошла домой.

И я постоял немного, закрыв глаза и подставив физиономию мартовскому ласковому солнцу. Потом приоткрыл один глаз и посмотрел на палку бабки Зинаиды, робко представив, как она, словно аароновский жезл летит мне по морде отпускать грехи.

— Я гудела, в семь бежало на антоповском мосту! — тяжело дыша и кашляя, прокричала раскрасневшаяся Галина на весь цех.

— Как? — спросил, нахмурив брови, бригадир токарей. — Как ты гудела?

— О-ой! — затрясла головой Галина. — И-извините, пожалуйста, Илья Валентинович! Я хотела сказать, что я бежала, семь гудело на антоповском мосту. То есть, я бежала, когда семь гудело. То есть семь часов гудело, когда я бежала на антоповском мосту. А! — и рассмеялась громко девушка. И весь цех рассмеялся вместе с ней.

Илья Валентинович тоже не выдержал, усмехнулся в седые усы, но, бросив взгляд на портрет Сталина на стене, сразу же сделал подобающее случаю серьёзное лицо.

— А когда шесть гудело, ты где бежала? — спросил, прищурившись, бригадир.

— Когда шесть гудело, тогда я и проснулася, — тихо ответила Галина.

— Что же мне, значит, прикажешь делать с тобой? Опоздание больше шести минут — это серьёзное нарушение трудовой дисциплины. Пять лет… — покачал головой бригадир.

— Ну, Илья Валентинович! — зарыдала уже Галина. — Я ведь быстро гудела, то есть… — и закрыла лицо руками, всхлипывая, и было не понятно, плачет она там или смеётся.